class="p1">Но там холодно.
Вам дадут теплую одежду.
Там болезни, от которых мы можем умереть.
Вам сделают прививки.
Где мы будем жить?
Вам дадут жилье.
Что мы там будем делать?
Мы непременно что-нибудь придумаем.
Что?
Пока не знаю.
А там опасно?
Не опаснее, чем здесь.
А там есть море?
Есть.
Может быть, не совсем рядом, может быть, не совсем такое, как дома, но есть. Дэвид никогда не понимал этой привязанности островитян к морю и все гадал, как можно любить то, что готово убить и разлучить людей в любую секунду.
Тристанцы начинают растерянно перешептываться. Дэвид смотрит на них, смотрит на людей, вместе с которыми жил на краю света, вдали от бульвара, на котором стоит двухэтажный дом, где остались его вещи, его волосы на подушке, его носки под кроватью и бледная улыбка в зеркале… А еще теплица во дворе: интересно, поливал ли кто-нибудь цветы?
Он смотрит на островитян и хочет защитить их, но сам понимает, что это невозможно. Не мир открыт сейчас перед ними, а они открыты перед миром. Дэвид может найти корабль, может найти тристанцам жилье в Англии, но рано или поздно он бросит их и вернется к своей жизни, какой бы она ни была.
К Дэвиду подходит Лиз: эта женщина носила поверх одежды броню печали уже тогда, когда Дэвид только приплыл на остров. В тот день солнце невообразимо раскалило синее небо и зеленые склоны; оно слепило так, что связующие линии между людьми делались невидимыми.
В тот день Дэвид ступил на черный песок и забыл о белом.
Лиз встает перед ним, поднимает лицо и говорит:
— Я не поеду.
Ее голос звучит строго и четко, как крик буревестника (или приона? Дэвид так и не научился различать птичьи голоса).
— Лиз… — начинает Дэвид, но Лиз останавливает его и повторяет свои слова решительнее прежнего.
Все тристанцы оборачиваются в их сторону.
Молчаливое сопротивление, — думает Дэвид. — Вот оно, во всей своей красе.
Он видит, как другие смотрят на него.
Словно он только что ударил эту женщину.
Марта
Марта не устраивает никаких сцен.
Она привыкла к тому, что другие устраивают: вот и сейчас другие кричат, горячатся, а Марта сидит молча, смотрит по сторонам и видит детей и взрослых, видит все их поступки — и хорошие, и плохие. Поступки сгущаются в пар и оседают на стенах мелкими каплями; если люди будут внимательнее, они увидят в этих каплях самих себя.
Увидят Англию и все, о чем раньше только читали в письмах.
Они сойдут на берег в порту, расположенном далеко на севере, но Марта не сойдет. Она не получит ни прививок, ни жилья; она вообще не знает, что она получит, что у нее заберут, в каком порядке это будет происходить.
Марта вспоминает отца, который хотел уехать и не вернуться.
Отца, который стоял в дверях и любил жизнь больше смерти, пока однажды не переменил своего мнения.
— Пойду лодку чинить, — сказал отец, надел сапоги и вышел за дверь. Он знал, что выходит за дверь в последний раз и что дети, которых он вынудил прийти в этот мир, узнают, что такое голод и другие невзгоды.
Отец знал это, но ушел: поднялся на скалистый уступ и все разрушил.
Спустя две недели он выплыл на берег горой изъеденной распухшей плоти. Его завернули в мешки. Влага проникала сквозь ткань, на дно тачки натекла лужа. Когда никто не видел, Марта погрузила в нее ладонь.
От пальцев запахло крабами.
Плоть легко погрузилась в твердую землю кладбища.
Мать не плакала, ветер поднял черную вуаль с лица и обнажил сухие глаза. Земля к земле, пепел к пеплу, — сказал пастор, а Марта хотела поправить: море к морю, но она была маленькой и промолчала, а потом они пошли домой.
Мать смотрела в окно и забывала слова молитвы.
Дети ощущали очертания собственных тел, как края мебели, и только по взглядам друг друга понимали, что по-прежнему остаются в живых.
Дэвид
Корабль подвернулся внезапно. Это английское судно, далеко не так хорошо оснащенное, как то, голландское, отправлялось в путь в ближайшие дни, а британские власти хотели как можно скорее переселить островитян в безопасное место, встроить их в налаженную систему.
Дэвид стоит на борту и машет, утешает отъезжающих, хотя некоторые из них по-прежнему относятся к нему с опаской. Бесцеремонность предыдущих поселковых старост сделала тристанцев пугливыми, но Дэвид повел себя иначе: он никого не заковывал в колодки, не вскрывал писем и не пытался изменить обычаи острова, так что многие островитяне прониклись к нему доверием.
Он провел на Тристане три года, но так и не научился грести, как Пол, не научился узнавать направление ветра, как Джон, и не выяснил, почему Марта и Лиз (которым он выхлопотал разрешение остаться) стоят на берегу так далеко одна от другой, как будто между ними встрял кто-то третий. Женщины ведь обычно поддерживают друг друга, — недоумевает Дэвид, — а они почему-то нет; эта мысль посещала его много раз, но он никогда не допытывался у других островитян, в чем причина размолвки между Лиз и Мартой. Дэвид понимает: у тристанцев есть секреты, которых ему не откроют.
Он так и не сумел стать одним из них. Он и не стремился к этому. Но он научился понимать их и знает, что для них нет ничего важнее дома, а внешний мир — это место по ту сторону их сердец; что легкая жизнь их не завлечет, потому что они всегда будут скучать по своим картофельным участкам и по чувству, которое испытывают в тот момент, когда достают из шкафа последнюю банку персиков и вонзают зубы в подслащенную фруктовую мякоть.
Тристанцев много раз пытались выселить с острова.
Дэвиду сказали: «Нужно вывезти их оттуда. Рассказывай всем, как хорошо живется на материке». Дэвид и рассказывал, пока не заметил, что все эти попытки оборачиваются исключительно против него самого.
А вот вулкан одним грозным приказом сумел добиться того, что не удалось короне и всем ее подданным.
Дэвид возвращается в Англию вместе с двумястами пятьюдесятью девятью людьми, но домой едет только он один.
13
Англия, октябрь 1961 г.
Ларс
В тот миг, когда я вижу, как Ивонн с пустым, точно небо после дождя, взглядом танцует по гостиной, я окончательно понимаю: мне надо уехать.
Уж это-то я умею.
Возвращаюсь домой, захожу в гостиную и замечаю на столе стакан для воды. Из него пили вино. Рядом с
