Ты называешь себя царем иудеев?
Это сказали другие? — ответил я вопросом на вопрос.
Евреям виднее. Тебя привели сюда твои священники. Что ты сделал?
Мое царство не в этом мире, — отозвался я.
Он взглянул на меня повнимательнее. но с усмешкой. Лицо мое было в синяках и ссадинах.
Тем не менее ты — царь? — спросил он снова.
Я царь в одном: я — свидетель истины.
Что есть истина? — произнес Пилат. Он не умел верить, но умел говорить. — Где есть истина, там нет мира. Где царит мир, истины не найдешь.
Книжники и священники, присланные Каиафой. недовольно загудели. Уж им ли, правоверным евреям, не знать, что есть истина? В то утро истина у них была одна: римляне должны приговорить меня к смерти.
Переждав их ропот, Пилат снова спросил:
— Так что есть истина?
И сам же ответил:
— Истина в том. что имею. В земле. Особенно в бумаге на владение землей, А еще больше истины в законе о разделе земли. Поскольку ты из Галилеи, судить тебя должен не я, а Ирод. Он, согласно римскому разделу, правит Самарией. Идумеей и Галилеей. Но Ирод сегодня в Иерусалиме. И не просто в Иерусалиме, а здесь, у меня в гостях. Он уже говорил, что желает тебя видеть. Весьма наслышан. Видно, жаждет чуда. — Пилат улыбнулся. — Сумеешь сотворить чудо в доме язычника? Вдруг здесь хозяйничают языческие боги, а не единый Бог иудейский?
Меня провели через анфиладу внутренних дворов в покои Ирода Антипы. Он оказался тучен и немногословен. Красавица, сидевшая рядом, занимала его куда больше, чем я. Однако, когда солдаты захихикали, увидев мои грязные одежды. Ирод повелел принести другое платье, какое пристало носить царю. Или — поправился он тотчас же — царским придворным. И приказал надеть его на меня.
Затем он произнес:
— Поскольку ты находишься в Иерусалиме, судить тебя должен Понтий Пилат.
Казалось, Ирод сам доволен сказанным. Он с радостью отошлет меня к Понтию Пилату. Не захочет иметь дела с братом убитого им пророка — благо рядом есть другие, чьими руками можно со мной расправиться.
— Поскольку ты родом из Галилеи, из подчиненных мне земель, я отошлю тебя обратно к Пилату в достойном одеянии, — сказал Ирод и захлопал маленькими, глубоко посаженными глазками. Как, должно быть, крепко зажмурились эти глазки при виде окровавленной головы Иоанна Крестителя! На меня Ирод больше не глядел. Рука его блуждала по телу женщины.
Стражники провели меня обратно через все покои к Понтию Пилату. Перед ним стоял Каиафа. Похоже, первосвященник тоже плохо спал этой ночью.
Говорил Пилат:
— Вы обвинили этого человека в том, что он хочет обратить ваш народ в иную веру. И прислали ко мне. Но я не нахожу его виновным в подстрекательстве к бунту против римлян. Ирод тоже не видит его вины. Смотрите, Ирод даже надел на него пурпурные одежды. Поэтому я велю его выпороть и отпустить. Смертный приговор можно вынести лишь за серьезные провинности. В конце концов, смерть слишком тяжкое наказание.
Я понимал: это не состязание в логике, это игра. Каиафа ничем не выдал своего недовольства. Он лишь печально улыбнулся, словно знал, что римское правосудие обойдется ему сегодня дорого. Понтий Пилат наверняка готов меня казнить — но только за свою цену.
— Я осужу этого человека, если вы настаиваете, — продолжал Пилат. — Но так ли уж это необходимо? Сегодня у вас праздник. Согласно нашим законам — а в этом они совпадают с вашими, — я должен отпустить на волю одного еврея, которому случилось на Песах оказаться в тюрьме. Давайте отпустим вашего иудейского Царя?
Священники Большого храма притворились, будто размышляют над ответом. Никого из моих сподвижников в толпе не было. Это и понятно: мои люди в большинстве бедны, а кто богат, тот робок, к тому же все они неграмотны и очень боятся римлян. Зато здесь были храмовые старейшины, книжники, фарисеи, иерусалимские богачи. Они-то и окружали священников. Я понял (увы, слишком поздно), что голос большинства похож на ураганный ветер: он сметает все на своем пути, а стихнув, оставляет лишь усеянную обломками пустошь.
Пилат спросил:
— Кого освободить?
И покорная священникам толпа ответила:
— Варавву.
Об этом человеке я уже слышал. Он убил римского легионера.
Пилат улыбнулся. Законы законами, но освобождение убийцы римского легионера обойдется Храму в круглую сумму. Каиафа тоже улыбнулся, шире, чем прежде, словно говоря: «Мне по карману такая трата».
— Что же сделать с тем, кто именует себя Христом?
Послышались крики:
— Распять его! Распять!
Понтий Пилат неподдельно удивился:
— Распять? За что? Какое преступление он совершил?
Он и в самом деле ничего не понимал. Если они просто жаждут поглазеть на распятие, почему не выбрали Варавву? Римляне полагали, что справедливый суд укрепляет порядок в обществе, а убийство этот порядок подрывает. Убийца, по их мнению, достоин казни, причем самой жестокой. А богохульник… Подумаешь, оскорбил какого-то бога! Такую провинность можно искупить молитвами. Или поменять этого бога на другого. Римляне считали пророков чем-то вроде богатых купцов. Нечистого на руку купца не убивают, с него берут штраф. Пилат, должно быть, сильно изумился, услышав, как много людей закричали: «Распять его! Распять Иисуса!» Он воочию увидел, что для евреев добродетель состоит не в справедливом разделе земли, а в наказании греха.
Пилат приказал принести таз с водой. Умыл руки. И сказал:
— Я не повинен в крови этого человека. И все, в том числе и я, поняли: Пилат согласился с решением большинства.
Каиафа и его приспешники закричали:
— Пусть его кровь будет на нас и на наших детях!
Они говорили искренне. И верили так истово, что клялись детьми. Пилат же с легкостью принимал этот дар.
Мне хотелось крикнуть: «Не клянитесь! Вы запятнаете моей кровью не только ваших детей, но и детей ваших детей, и всех потомков. Вас ждут неисчислимые беды!» Но я молчал. Мне оставалось только молчать — перед неколебимой уверенностью этих людей. Моего народа.
Римские солдаты отвели меня в казарму и сняли с меня все одежды, оставив только повязку на чреслах. Потом прикрыли мои плечи тем самым багровым плащом, какие носят царские придворные. Они сплели венец из терновника и возложили мне на голову. В правую руку мне вложили толстый сук — вместо скипетра.
Потом они преклонили предо мной колена и закричали:
— Радуйся, Царь иудейский!
А затем, поднявшись с колен, плевали мне в глаза и секли хлыстом по лицу. Безжалостные, жестокосердные римляне.
Насадив терновый венец еще плотнее мне на голову, они давили и давили — покуда не потекла кровь. Но струйки красной крови показались мне белыми червями смерти, ползущими по моей живой еще плоти.
