— Но ведь вода лежит плоско? Или, скажем, гитарные струны, разве они не прямые? — Дэниел бросал Сеймуру на растерзание глиняные фигурки, и маленький геометр с восторгом с ними расправился.
— Факт плоскостности или «прямолинейности» воды нетрудно опровергнуть, если обратиться к мениску в большом сосуде, который изгибается сообразно кривизне Земли. Гитарные струны искривляются, пусть и немного, под воздействием гравитации. Так вот, Дэниел, универсальный стандарт прямолинейности, вдохновляющий (и, пожалуй, сбивающий с толку!) научное мышление, — это траектория движения света. Гипотеза, лишившая тебя сна, — что траектория света не есть прямая — настолько страшит общепринятые взгляды, что не находит сочувствия у подавляющего большинства ученых. Но не у таких теоретиков, как я! Мы знаем, что природа вдохновляет науку, а не наоборот. Я нахожу так называемую «прямую» пагубной для геометрии. Многое в природе гармонически описывается геометрией, но как только где-то возникает мощный диссонанс, можно биться об заклад, что в его сердцевине пребывает злосчастная «прямая»! Возьмем круг: какое равновесие, какое согласие! Но стоит только провести через ее центр прямую, как немедленно появляется жуткий коэффициент, который невозможно представить и сотней тысяч десятичных знаков, — ни системы, ни развязки.
— Отсутствие соответствия, — пробормотал Дэниел.
— Именно. А ведь если бы кратчайшее расстояние через центр оказалось кривой — волной, радугой, ракушкой, — соотношение между диаметром и длиной окружности было бы милым, натуральным, недробным.
— И тот же случай с траекторией света?
— Конечно! Если траектория света не есть, как ты смело предположил, прямая, то все, что в настоящее время определено как прямое, наподобие диаметра круга, прямым не является. Прямолинейной в этом случае может быть только некая траектория, которую мы отклонили как кривую! О счастье!
Взрыв настойчивого гавканья, донесшийся из дома, вынудил Сеймура на мгновение прерваться, но глаза его по-прежнему сияли. Гленда остановилась у задней двери, проверяя эффект своего заявления о приближающемся завтраке, и Сеймур смекнул, что лучше бы побыстрее закончить то, что он собирался сказать. Необходимо разбросать семена для следующей беседы.
— А значение этого для времени, Дэниел, феноменально! Если все то, что мы принимали за прямолинейное, на самом деле искривлено, представь себе выгоду бегуна, обнаружившего кривую, которая является кратчайшей! И в чем тогда смысл секундомера, если наш бегун только что выиграл бег по этой траектории за большее время, чем те, которых он победил!
Время? Кажется, Креспен говорил о том, что течение времени не есть линейный процесс? У Дэниела закружилась голова, но дух его не был уже замутнен, и апатия исчезла — он нашел в ближнем, обитающем «здесь и сейчас», в том, от кого он этого меньше всего ожидал, надежную опору, на которую можно было положиться в те мгновения, когда он вынужден был колебаться между расцветом своей воображаемой жизни и существованием провинциального университетского преподавателя; именно это и навело его на мысль пригласить Сеймура Рильке на курс средневековой литературы в университете «Золотой Запад».
— После сегодняшней беседы, — веско промолвил мистер Рильке, — сочту ваше приглашение за честь.
Каждый взял свою молочную бутылку и отправился к себе.
С заявлением мистера Рильке, надежно упрятанным в карман, Дэниел уехал в «Золотой Запад». Утренний доклад об искривлении света и заявление Сеймура позволили Дэниелу немного поразмыслить над тем, что будет происходить в следующем году. Теперь у него уже четыре студента — Сеймур, Алисон, сестра Имприматур и отец Синдж, чье заявление он получит, заехав в собор Св. Беды. Осталось найти всего двоих. На фоне многообещающего мерцания надежды на горизонте возмездие за происшествие в День открытых дверей, если оно вообще будет, казалось незначительным. Все это рекомендовало вести себя осторожно, прежде чем он решится примкнуть к ребятам со Священного озера, если они задумают какое-нибудь диковинное финальное погружение в прошлое, будущее или их промежуточные этапы. А что же Евдоксия? Как только возник этот вопрос и Могучий Мотор готов был уже повернуть в ворота собора, образ старухи у купели возник перед его глазами и Дэниела пробил тревожный озноб. Он не мог сказать почему, но этого было достаточно, чтобы на мгновение отвлечься и проехать мимо. Можно и завтра. Да, мир Дэниела несомненно посветлел; и в настроении, приподнятом до свободы от беспокойства, вызванного образом старухи, на безупречном Могучем Моторе он проделал оставшиеся до «Золотого Запада» мили.
Из окна десятого этажа административного здания доктор Барт Манганиз заметил прибытие Дэниела к воротам университета «Золотой Запад». Ректор наблюдал за ним, продолжая общаться сразу с двумя женщинами своей жизни: с женой Шарлин, ругавшей его по телефону, и с секретаршей мисс Хаммер, которая стояла позади Барта и массировала его напряженную толстую шею.
— Крошка, ты должна понять, что такие вещи в один день не делаются. Я работаю над этим, поверь мне.
Барт поморщился, когда раздраженный ответ Шарлин всколыхнул трубку и его ухо заныло болью.
— Крошка, я убежден в том, что он уволится, и в том, что твой брат Билли будет находкой для курса «Связи с общественностью», но при этом все должно выглядеть как игра по правилам.
Ладони мисс Хаммер скользнули Барту под мышки и принялись обрабатывать его грудную клетку. Пока Шарлин трещала в ухо, Барт наблюдал, как О'Холиген спрыгнул с Могучего Мотора и направился к зданию гуманитарных факультетов. Отсюда Дэниел казался ректору тараканом, бегущим к спасительной трещине. Доктор Манганиз поднял ногу и так сильно топнул, вдавив каблук в ковер, что мисс Хаммер беспомощно вскинула руки и удалилась из кабинета.
Устрицы, дюжина-пенсов-за-кучку! Рута, шалфей и мята, фартинг-за-пучок! Два пенса — сотня морских гребешков! К
упите крапивников или зябликов? Ножи, гребни, роговые чернильницы! Свежие яйца, восемь-за-грош!
Громче всего Дэниел кричал, проходя мимо отделения журналистики — самого большого и быстро растущего на факультете коммуникации. Когда государственное финансирование стало зависеть исключительно от количества студентов, «Золотой Запад» почувствовал острую нужду в университетском пылесосе — предмете, способном всасывать абитуриентов, которые раньше, даже при самых сострадательных критериях, считались необучаемыми. Славное ремесло журналиста было подхвачено, очищено от этических и моральных дилемм и силком втиснуто в учебный план, ибо оно превосходно решало проблему пылесоса. В школе журналистику еще не преподавали, студенты не были замечены в неспособности применить то, что осталось от школьных навыков, — это придет позже. Журналистике приклеили чудесную бирку «практическая», возбуждавшую интерес студентов и приводившую в восторг начальство «Золотого Запада», ибо она означала, что интеллектуальное содержимое курса минимально, а значит, его могут преподавать несколько бесцветных функционеров, изобретающих на основе своего узкого опыта утомительные задания и занимающих ими студентов. Увенчивала этот пирог уверенность выпускников в том, что они легко найдут себе работу, поскольку, как и всякая индустрия, журналистика нуждалась в армии трутней, поднаторевших в практической стороне дела и готовых растратить свою жизнь на пустяки, которые и составляют большую часть вещаемого и печатаемого. Конечно, лучшие рабочие места по-прежнему доставались по-настоящему талантливым, образованным и изобретательным людям, но когда выпускники «Золотого Запада» это понимали, было уже поздно.
