Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
Сейчас пошло, ввалилось, прорвалось цинично-прагматичное поколение. Грязное и наглое. Готовое ради карьеры и денег на наемное убийство.
Надежда (в России) – на кристаллизацию, на создание классов-сословий, каст. Православие должно быть клеем, скрепляющим разные сословия-касты. Оно должно понимать – то, что позволено Юпитеру, не позволено кухарке. И литература, вследствие иерархии душ, способна иметь развитие от элементарной до высшей. Я уже не говорю о божественной: то дано пророкам и Небу.
Все мне кажется, что я давно уже умер. Трепетанье листвы, играющие дети, звуки музыки из окон, блеск воды, каналы, город… Да и, в самом деле, жил ли я после того, как я счастливо жил в детстве? В сущности, после детства моя жизнь – это мечта о свободе, мечта о вечном и бессмертии. И вот тебе – оглянулся – жизнь прошла: и помирай. Только за машинкой было некоторое удовольствие и свобода, а так маята и бесконечное хождение взад и вперед по улицам и по весям, по лесам и горам. И еще томление. В мире, где блеск вод, трепетанье солнечной листвы, где товар и деньги, где каналы и дворцы, и их отражение на водах и реках – все превращается иногда в сумеречное послеполуденное томление: жизнь, смерть, солнце, вода; слабый ветерок и плескание, то ли детских тел, то ли женских дел, вот, скажем, промытых стекол, то солнечные блики от белого теплохода, бодро плывущею по Неве… Лето, жара, год, кажется, 97-ой. Печаль и томление.
В час пик, чтобы ограничить движение толпы в метро (эскалаторы не справляются), оставляют при входе в метро только одну или две двери открытыми: мол, давитесь снаружи, но не в метро.
И вот перед метро толпа, давка или вытянувшаяся (по двум сторонам – часто металлические перила, ограждения) процессия. Переставляешь медленно ноги и движешься по течению толпы в направлении к двери, ждешь, когда это движение кончится, думаешь – лишь бы не задавили. Долгое прохождение, как прохождение через туннель к свету, как движение в пещере к выходу. Все это так похоже на положение русского человека, который вот уже восемьдесят лет проходит сквозь туннель к свету. Да, еще не все прошли, не все дошли. Не приведи Бог – вдруг раздастся чей-то панический крик в такой толпе и начнется давка. Не дай Бог оказаться в такой толпе с собственным малым ребенком…
С годами все больше и больше вспоминается мне завет Пушкина «чувства добрые я лирой пробуждал». И особенно вспоминается в наше время, когда охладевает душа и писатель русский часто исходит злостью, а писатель-инородец – ненавистью…
В отрочестве и в юности я часто был похож на обезьяну в зоопарке, которая постоянно рассматривает свое родимое место, свой любимый «посошок», склонившись над ним и вытягивая его, озабоченно выискивая там насекомых.
У меня же помимо чувственности страшной, было удивление: что за странный орган такой, который мучит постоянно и не дает покоя.
«Все вертится вокруг центра жизни, который находится здесь, между твоих ног, будь ты женщина или мужчина», – к таким банальным и даже вульгарным умозаключениям я пришел к тридцати годам. В сорок лет я понял, что существует «душевная» любовь. В пятьдесят я понял прекрасную отстраненность от большинства людей, ибо большинство стало младше меня: меня захватило то великое равнодушие, с которым отдельное и уже пожившее на своем веку дерево с высоты своего роста смотрит на окружающий лес и на людей под ним. К шестидесяти годам я стал понимать, как стираются прежние умозаключения о всеобщей любви и морали, они становятся, в лучшем случае, кастовыми, где общий клей – религиозные традиции, будь то христианство, иудаизм или мусульманство, а в худшем – приходится быть подобным хищной природе, то есть, если не хочешь быть съеденным кем-то, сам других ешь, в противном случае, окажешься в виде глупой рыбы на человеческом столе. Но тут я лучше помолчу, ибо мои нынешние морали, как я думаю, присущи касте брахманов и потому мне лучше иногда помолчать, а не краснобайствовать по поводу существования в мире Любви и Бога.
Что касается «хищной природы» (особенно в любимой мной России), то блеск окружающей природы, блеск озер, рек, деревьев, холмов, низин и впадин куда как прекраснее человеческою существования. В такой природе нет вульгарности, нет мусора, нет видимой злобы, все в законе, а если и появляется под воздействием человека медведь-шатун, то он погибает. А так красота необыкновенная и, кажется, человеку далеко до подобного совершенства. Но это только кажется, ибо там закон пищи главное, там стон стоит страшный, а на запустелые города сразу же набрасываются деревья и травы, наступают пустыни и пески. Не сознательно ли это все происходит?
Глядя на себя со стороны из того мира, который полон печали, я нахожу свое несовершенство. И мое желание прожить много лет, чтобы свершить то-то и то-то, кажется мне таким суетным, а несправедливость этого мира, который одним дает все просто так, а у других просто так отбирает все и даже иногда и саму жизнь, являет во мне желание бунта (ничтожное желание, думаю я).
Но я не бунтую, лишь чувство скорби посещает меня, и в который раз я понимаю печаль этого мира. И ребенок, сидящий на коленях старца, вдруг возникает у меня перед глазами, ребенок, открытыми глазами смотрящий на закат – это его будущее… и плач моей души говорит мне только одно: «Ах, зачем я родился?»
«Зачем я родился? – спрашиваю я себя часто. – Зачем я родился, да еще на каких-то российских просторных полях, где скорбь являет мне постоянство, а постоянство являет скорбь. И где снег совсем не мартовско-голубой и розовый, а серый, прокопченный, промышленный снег. И люди, преступление которых падает на их детей, наполняют города и села, и нет выхода из того гибельного круговорота, в котором движется все человечество. Нет из него выхода.
«Вот и я тоже из этого круговорота не вышел, вот и я тоже отравил свое сознание сознанием цивилизации. Вот и я тоже преступник», – думаю я, глядя со стороны своего далека и плач моей души мне говорит: «Оставьте».
Ах, оставьте, оставьте детей, оставьте их бедные лица. Над миром всходит звезда скорбного дня, и о прекрасном надо думать. О прекрасном надо думать, как и об осенних листьях, срываемых на ветру и уносимых вдаль, уносимых в каналы, парки, заливы и моря.
Вы слышите, как тикают часы в квартире? Вы слышите, как шумит ветер в деревьях? Как шуршат и скрипят сады и парки? Как звонят колокола? Кто это? И что это? Красота ли проходит над нами? Или это образ отраженного мира взволновал нашу душу? Кто это? Кто это?..
Кто это переходит через аллею в парке и удаляется вглубь, в осенние леса? Кто это спешит мне навстречу, глядя вниз и уткнув нос в грудь? Видно свежее дыхание, грязь на одежде. Осень.
Где, на каких прекрасных берегах я слышал свои последние песни? Где, на каких прекрасных берегах я смотрел на себя со стороны, удивляясь и восхищаясь, и плача по любимым своим, оставленным навсегда? На каких осенних холмах, под какими пролетающими птицами рыдала моя душа? Уносился ли я вдаль? Тек ли я над родиной милой: вон – горы белых облаков; вон – серебрится река; вон сверкают травы и золотится листва – милые любимые картины, как жаль вас покидать, как плачет, покидая вас, душа…
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
