Последней надеждой было обращение к императору. Тщательно составленное Сергеем Николаевичем прошение подписала Клара. В обращении, наряду с просьбой о восстановлении Мясоедова на службе, содержались также обвинения в адрес МВД, вошедшего в сговор с Гучковым и партией октябристов с подлой целью уничтожить «преданного офицера» и «скомпрометировать генерала Сухомлинова». Об участии в этом деле МВД свидетельствовало то, что, будучи в состоянии с легкостью опровергнуть злобные наветы Гучкова в адрес якобы «изменника» Мясоедова, оно этого не сделало. Несмотря на эти чреватые скандалом предположения (а скорее, именно из-за них), прошение Клары удовлетворено не было4.
С учетом всего описанного нетрудно представить, в каком состоянии пребывал Мясоедов. Со всех сторон его обступали ложные друзья и безжалостные зоилы. Особое ожесточение вызывал Сухомлинов. Письмо Мясоедова своему бывшему патрону от 16 июня 1912 года должно быть, как он пишет, последнее — представляет собой нагромождение обид. То, что министр при первых признаках беды предал своего подчиненного и друга, было лишь одной из многих горестей Мясоедова. Едва ли не хуже было то, каким образом Сухомлинов защищал своего бывшего протеже, громоздя горы лжи и нелепых ошибок. К примеру, Сухомлинов утверждал с думской трибуны, что Мясоедов за несколько месяцев своей службы при Военном министерстве не получал сколько-нибудь важных поручении — что, как прекрасно знал Мясоедов и сам Сухомлинов, не соответствовало действительности. Свое послание Мясоедов заключал следующими отчаянными словами: «…положение мое такое, что хоть пулю пускай себе в лоб. Только стыд малодушия и ответственность перед детьми удерживает меня от такого поступка»5. Ответ Сухомлинова — писавшего, что все свои действия по отношению к Мясоедову он считает тактичными и правильными, — ранил отставного жандарма в самое сердце6. Сухомлинов, написал Мясоедов жене, просто «большая свинья». Он напоминал Кларе, что мадам Викторова в свое время предупреждала их о том, что Сухомлинова считают «эгоистом, бессердечным» и что он «считается с людьми, пока они ему нужны, а потом выбрасывает их, как выжатый лимон, без всякого сожаления»7.
Рассматривая поддержание знакомства с Мясоедовым как исключительно для себя вредное, министр, впрочем, вовсе не бездействовал и пытался опровергнуть обвинения в предательстве, брошенные в адрес Сергея Николаевича. В конце концов, Сухомлинов не мог не понимать, что подозрения в шпионаже, проникнувшем в высшие круги Военного министерства, неизбежно отзовутся и на его личной карьере. По следам газетного скандала Владимир Александрович инициировал три расследования, целью которых было восстановить уверенность общества в надежности его ведомства и подтвердить показания, данные им думской комиссии по государственной обороне. Прежде всего необходимо было официально засвидетельствовать, что Мясоедов никогда не занимал никакой официальной должности в разведывательных или контрразведывательных органах Российской империи. Раз Мясоедов не имел доступа к государственным тайнам, следовательно, он не мог их выдать.
По запросу Сухомлинова вопрос был исследован Генеральным штабом, военно-судебным управлением и штабом Отдельного корпуса жандармов. Результат, естественно, был известен Сухомлинову заранее. Ни одно из трех расследований не выявило никаких документальных подтверждений связи Мясоедова с российской военной разведкой — потому что таких документов не было в природе.
Ни глава Генерального штаба, ни главы основных отделов министерства, ни даже личный секретарь Сухомлинова Зотимов не могли с уверенностью утверждать, что им было известно содержание служебных занятий Мясоедова. Сколько-нибудь весомых доказательств не было найдено, поскольку все инструкции сообщались Ерандакову в приватной личной беседе либо по телефону. Как и предвидел министр, все три органа, проводившие расследования, честно отрапортовали, что Мясоедов не имел никаких контактов с российской секретной службой. Чиновники военно-судебного управления не только установили этот «факт», но и официально побеседовали с Гучковым и Сувориным. Поскольку те отказались представить какие-либо доказательства или назвать источники сведений об измене Мясоедова (таким образом оберегая себя от преследования за дачу ложных показаний под присягой), судебные военные власти туг же пришли к выводу, что газетные обвинения не имели под собой никаких оснований. 16 мая военно-судебное управление выпустило отчет, в котором с Мясоедова были сняты все обвинения, отчет был помещен в официальном бюллетене и на следующий день опубликован в ведомственной газете Военного министерства «Русский инвалид»8. К этому времени Мясоедов, наняв адвоката, инициировал гражданский иск против Бориса Суворина по обвинению его в клевете9.
Так выглядела официальная сторона расследования. Но Сухомлинов этим не ограничился и в конце апреля попросил полковника Ерандакова лично установить наблюдение за Мясоедовым. Прежде всего Сухомлинов хотел получить сведения о том, с кем Мясоедов дружит и водит знакомство. Является это основанием для утверждения о том, что военный министр все же подозревал Мясоедова в шпионаже в пользу иностранной державы? Возможно, целью Сухомлинова было получить неопровержимое подтверждение невиновности Мясоедова — отвечая позже на этот вопрос, он сказал, что, имея в виду общественное беспокойство, счел «не лишним» приглядывать за Мясоедовым10. Более вероятно, впрочем, что Сухомлинов опасался, что в прошлом и настоящем Мясоедова могут открыться некие не слишком приличные истории, даже не связанные со шпионажем, которые враги министра, узнай они об этих обстоятельствах, использовали бы против него лично.
Ерандаков держал Мясоедова под наблюдением около месяца. За это время он смог заметить, что Сергей Николаевич состоит в добрых отношениях со многими представителями немецкой колонии в Петербурге, а также что среди его многочисленных русских знакомых многие водят дружбу с немцами. Ничего сногсшибательного в этих сведениях не было, принимая во внимание численность петербургских немцев, любовь Мясоедова к немецкой культуре и его свободное владение немецким языком. Конечно, не все, с кем общался Мясоедов, могли похвастаться безупречной репутацией. В среде бюрократии бытовало мнение, что интересы друга Мясоедова Эдуарда Валентини простираются за пределы импорта иностранных лекарственных средств. Была еще некая Анна Аурих, немка по происхождению, вдова капитана российской армии, зарабатывавшая на жизнь внештатными корреспонденциями в берлинские газеты, — считалось, что она симпатизирует партии меньшевиков и, возможно, даже является ее членом. Другой знакомый Мясоедова, генерал Грейфан, был близок с графом Лелио Спаннокки, австрийским военным атташе в Петербурге, высланным из России в 1911 году за участие в скандальном шпионском деле Э. Унгерн-Штернберга11. Сначала, конечно, все эти частные обстоятельства предстали далеко не в столь зловещем свете, как при ретроспективном взгляде. Чем бы ни занимались знакомцы Мясоедова и в чем бы их ни подозревали, установленная Ерандаковым слежка не выявила никаких доказательств вовлеченности Мясоедова в измену или шпионаж. «Наблюдения мои за Мясоедовым, — сообщал Ерандаков, — никаких серьезных данных мне не дали»12.
Однако четыре года спустя, во время следствия над Сухомлиновым, Ерандаков весьма уместно «вспомнил», будто, несмотря на отсутствие убедительных доказательств, сам он уже весной 1912 года был совершенно убежден в том, что Мясоедов — иностранный агент13. Делая это громкое заявление, Ерандаков несомненно надеялся поразить судей своим умом, проницательностью и бдительностью, однако на деле лишь поставил себя в опасное положение, рискуя быть обвиненным в преступном бездействии. Если, будучи преданным офицером контрразведки, он в 1912 году был совершенно уверен в предательстве Мясоедова, почему же не сделал всего, что должно, для разоблачения мерзавца? По крайней мере никак нельзя было снимать наблюдение за Мясоедовым — Ерандаков же даже не потрудился оставить досье экс-жандарма на своем рабочем столе. Не дает ли это оснований усомниться в его собственной лояльности? Осознав, как опасно близко он подошел к тому, чтобы оказаться в роли обвиняемого, Ерандаков поспешил вернуться к своим первоначальным показаниям. В 1912 году у него еще не было «твердого убеждения» в виновности Мясоедова. Тогда он не сомневался лишь в том, что Мясоедов «негодяй», свидетельством чему были его «германофилизм» и его делишки с эмиграционным агентством, которое бессовестно наживалось на своих клиентах14.
