Следует, впрочем, признать, что одно из замечаний, прозвучавших в газетной кампании, — о недавних особых успехах австрийской разведки в российском направлении — было неопровержимым. Российской контрразведке было прекрасно известно, что в Вену стекались разнообразные сведения, составляющие государственную тайну, включая военный бюджет, технические спецификации вооружений, сведения о политических взглядах высокопоставленных военных и проч.119 Как заметил генерал Данилов из Генерального штаба, «вообще насколько о том можно судить… австрийцы располагают в Петербурге обширной и хорошо осведомленной агентурой»120.
Столь ясное представление русских о том, что известно австрийской разведке, являлось результатом как перехвата сообщений, посылавшихся австрийскими военными атташе в Вену, так и исключительными успехами русских в проникновении внутрь самой австро-венгерской армии. Ценнейшим разведывательным активом России в самом сердце Габсбургской монархии был полковник Альфред Редль, несколько лет возглавлявший австро-венгерское бюро военной разведки. Гомосексуалист Редль, завербованный русскими около 1902 года, возможно, оказался предателем вследствие шантажа, однако его услуги при этом хорошо оплачивались — в общей сложности он получил от России по меньшей мере полмиллиона австрийских крон. Редль снабжал своих русских патронов копиями австрийских мобилизационных документов, раскрывал австрийских агентов на территории России и делал микрофотографии важнейших отчетов австро-венгерского Генерального штаба, которые Сухомлинов, по его собственным словам, «постоянно и систематически» пересылал в Киев, Варшаву и Петербург121. Несмотря на то что в 1913 году разоблаченный Редль был вынужден совершить самоубийство, его смерть не остановила потока важнейших политико-военных разведывательных сведении об империи Франца-Иосифа, поскольку Петербург пользовался услугами других занимавших выгодные посты предателей, включая слуг из дома любовницы барона Морица Ауффенберга фон Комаров, австрийского военного министра122.
Гучкову, естественно, не было известно об этих тайных триумфах российской военной разведки. Зато он был осведомлен об обеспокоенности российской контрразведки утечками российских секретов в Вену, поскольку Н.И. Иванов, сменивший Сухомлинова в Киеве, его об этом информировал. Однако Иванов никогда не называл в качестве источника утечки Мясоедова и, вероятно, даже не упоминал его имени в разговорах с Гучковым123. Тут нет ничего удивительного: ни в Киеве, ни в Петербурге, ни где-либо еще невозможно было обнаружить твердых подтверждений или даже намеков на то, что Мясоедов был австрийским шпионом. Пожалуй, было бы гораздо естественнее, если бы Гучков обратил свои обвинения в адрес Альтшиллера, хотя, как будет видно из следующей главы, и для этого реальных оснований не было.
Несомненно, Гучкову было известно содержание письма Макарова, о котором его осведомил Поливанов. Но этот документ намекал на связи Мясоедова с Берлином, а не с Веной. Гучков имел достаточный опыт общения с полицией, чтобы знать, с какой легкостью там фабрикуются обвинения. И, наконец, утверждение, будто один знакомый одного знакомого одного друга господина «N» работает на иностранную разведку, столь туманно, что сделать какие-либо выводы совершенно невозможно.
Приходится признать, что организованная Гучковым атака прессы на Мясоедова была в лучшем случае беспринципной, а в худшем — злонамеренной. Стремясь удовлетворить свое тщеславие, продвинуть политические интересы и помочь своему другу Поливанову, он нисколько не заботился о том, что безвозвратно губит репутацию невиновного человека. Пожертвовать Мясоедовым оказалось так удобно и кстати, что просто жаль было тратить время на раздумья.
Понятна горечь Мясоедова — ведь он раньше, чем многие другие, понял, что именно случилось и почему. Он написал Гучкову в письме от 20 апреля, что тот раструбил свои подлые наветы, прекрасно осознавая их ложность. Мясоедов прямо сказал Гучкову: «Я не могу не прийти к выводу, что Вы все время сознательно вели нечестную политическую игру, целью которой было выдвинуть на пост военного министра ген. Поливанова»124. Позже он заметил в письме Сухомлинову, что сразу понял свою роль «козла отпущения» — «удар был направлен на Вас, но упал он всей тяжестью на меня»125.
Глава 4. Перегруппировки и предательства
Да будет ли конец несчастьям Мясоедова? Ведь все это уже было: в 1907 году его, как считал сам Сергей Николаевич, несправедливо уволили, и вот, в 1912-м, все повторялось вновь. Однако теперь у него появился новый мучительный повод для злобы и ненависти — ведь на этот раз он винил в своей вынужденной отставке не заклятого врага, а Сухомлинова, человека, которому он доверял и считал другом. Реакция Мясоедова на новый жизненный крах была точно такой же, как в 1907 году, — он обратился к высшим властям с просьбой о пересмотре своего дела.
В июне 1912 года в письме премьер-министру В.Н. Коковцову Сергей Николаевич сообщил свою версию скандальных происшествий, имевших место зимой и весной того года. Дав подробное и довольно точное изложение того, как зародились и были распространены порочащие его вымыслы, Мясоедов с особой едкостью описал ту роль, которую, как он считал (и тут был прав), сыграл в этом грязном деле Еремин, послуживший источником тех ложных обвинений, которые вошли в меморандум Макарова, отправленный в марте 1912 года в Военное министерство. Сергей Николаевич утверждал, что Еремин злоупотребил своим служебным положением и продолжает это делать, хотя долг обязывает его блюсти тайну перлюстрированной почты империи. «Еремин всегда имеет возможность представить какие угодно «сведения» и «данные». Пользуясь своим исключительным положением, Еремин может кого угодно и в чем угодно обвинить, будучи уверен заранее в своей безнаказанности, так как сведения, доставляемые Особым Отделом, никогда не проверяются»1. Мясоедов же требовал как раз того, чтобы на этот раз сведения Еремина были подвергнуты проверке: даже беглое исследование покажет, что данные, собранные против него Ереминым, — сплошной обман и подделка. На этом основании Мясоедов обращался к Коковцову с просьбой начать расследование выдвинутых обвинений.
Коковцов же просто переправил письмо Мясоедова в Министерство внутренних дел с просьбой дать разъяснения — естественно, МВД ответствовало, что просьба Мясоедова не заслуживает внимания. При этом министерство с необычайной откровенностью изложило причины, на которых основывалось низкое мнение об отставном полковнике. Не секрет, писал глава Департамента полиции МВД Белецкий, что министр Макаров относился к Мясоедову отрицательно. Однако отношение это никак не было связано с недавними обвинениями, а только с поведением Мясоедова «на суде 2 апр. 1907 г. по делу корнета Пономарева. Этот взгляд на полковника Мясоедова г. министр не переменил до настоящего времени»2. За несколько лет перед тем, в разговоре с адвокатом Грузенбергом Мясоедов проницательно заметил, что охранка никогда не простит ему данных в виленском суде показаний, и он не ошибся. Когда в декабре 1912 года Макаров, в результате очередного скандала, связанного с именем Распутина, был смещен с должности, сменивший его на посту министра внутренних дел Н.А. Маклаков, известный своими ультрареакционными убеждениями, был столь же мало расположен вникнуть в дело Мясоедова, как и его предшественник, хотя и был дружен с теткой Мясоедова графиней Сольской3.
