– Что? Что он сказал? Кто появился? – раздались голоса со всех сторон.
– Консультант! – ответил Иван, – и этот консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза.
Зычно врубилась грустно-торжественная музыка, и на сцене погас свет.
И в этот момент из фойе в зрительный зал открылась дверь, и на фоне ярко хлынувшего света появилось три фигуры.
– Куда? Закройте дверь! Спектакль идет! – зашипела билетерша, подбегая к появившимся.
– Простите, иностранный гость, опоздали, большие пробки, – послышался сиплый голос.
– Дверь закройте! – уже спокойнее прошипела билетерша и, включив фонарик, повела непрошенных гостей по темному проходу зала.
– Вот одно свободное место вашему иностранцу, – посветила она фонариком, – а вы двое садитесь на ступеньки.
Музыкальная какофония стихла, и на сцене загорелся свет, выхватив ярким лучом актера, исполняющего роль Понтия Пилата, сидящего за массивной рамой, взятой из постановки «Тартюф». Изображая болезнь гемикранию, при которой болит полголовы, не удерживаясь от болезненной гримасы, прокуратор искоса посмотрел на исписанный пергамент и вернул секретарю.
– Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
– Да, прокуратор, – ответил секретарь.
– Что же он?
– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор синедриона направил на ваше утверждение, – объяснил секретарь.
– Приведите обвиняемого.
Двое легионеров ввели и поставили перед прокуратором человека со связанными руками, одетого в старенький хитон.
– Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм? – тихо спросил прокуратор.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:
– Добрый человек! Поверь мне…
– Это ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно. Кентуриона Крысобоя ко мне.
Появился высокий, плотный, широкий в плечах кентурион.
– Преступник называет меня «добрый человек».
Объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
Крысобой щелкнул плетью.
– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Стоять смирно. Ты меня понял или ударить тебя?
– Не бей меня. Я понял тебя, – ответил арестованный.
– Имя? – прозвучал голос прокуратора.
– Мое? – спросил арестованный.
– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
– Иешуа, – ответил арестант.
– Прозвище есть?
– Га-Ноцри.
– Откуда ты родом?
– Из города Гамалы.
– Кто ты по крови?
– Я точно не знаю, я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец.
– Где ты живешь постоянно?
– У меня нет постоянного жилища, я путешествую из города в город.
– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга…
– Нет! – раздался резкий голос из зала.
Сидящие в первых рядах обернулись. С тринадцатого ряда одиннадцатого места поднялся пожилой мужчина и, ударив тростью об пол, громко повторил:
– Нет! Этого не может быть! – и стал спускаться к сцене. За ним пошли двое сопровождающих.
На сцене произошло замешательство. Актеры в недоумении переглядывались, не понимая, что происходит.
Пожилой мужчина поднялся на сцену и, подойдя к актеру, игравшему Понтия Пилата, еще раз произнес с явно выраженным акцентом:
– Нет! Это никак не может быть, уважаемый Иван Анатольевич.
В зале царила мертвая тишина.
На сцену из-за кулис выскочила худенькая, среднего роста, с бешеным выражением на аскетическом лице, помощник режиссера.
– Гражданин, что вы себе позволяете? Вы мешаете работать артистам. Я полицию вызову.
– Кресло мне, – приказал мужчина, обратившись к сопровождающим.
Худой махнул рукой, и рабочий сцены вынес кресло.
– Вот именно, работать, – сказал пожилой мужчина, садясь в кресло. Он внимательно посмотрел на притихшую публику.
– Вы кто такой? – резко прозвучал в притихшем зале возмущенный голос помрежа, и твердой мужской походкой она двинулась к сидящему, но расстояние между ними ничуть не сокращалось.
– Татьяна, бриллиант вы наш бесценный. Их знает весь мир, – любезно стал пояснять один из сопровождающих – их имя, господин…
– Артист, что ли? – сменила гнев на милость помощник режиссера. – Вы артист?
– Я-то? – переспросил сидящий и, вдруг, задумался. – Да, пожалуй, режиссер… уже много веков режиссер.
Ведь я тогда предупреждал Каиафу, первосвященника иудейского, после заседания синедриона, что казнь Иисуса обернется против евреев и в дальнейшем станет идеологическим обоснованием гонения и преследования ни в чем не виновного народа.
– Но существует другая точка зрения, – заявил доселе молчащий актер, играющий Понтия Пилата.
– Это евангелисты в своих интересах, – категорически заявил второй сопровождающий, маленького роста, – изображают прокуратора Иудеи Понтия Пилата добрым, справедливым, который не хотел этой казни и всю вину, соответственно, переложил на синедрион и еврейский народ. Чтобы защитить свое учение, руководителям христианских общин необходимо было заручиться признанием римлян, превратить иудейского Мессию в мировое божество.
– Я как чувствовал, – воскликнул Иван Анатольевич, в эмоциональном порыве высунувшись по пояс из массивной рамы.
– Интуиция вас не подвела, мудрый вы наш, – улыбнулся маленький и, подойдя, пожал руку Пилату. – Если бы вы хотели, независимо от синедриона, использовали бы свою власть и отпустили невиновного.
– Но есть…
– Ничего нет! – твердо заявил пожилой гость. – Все просто. Четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, на седьмой день Песаха, перед отъездом в свою резиденцию Кесарию, в круглый зал дворца Ирода Антипы вошел прокуратор Иудеи, всадник Золотое Копье Понтий Пилат, приглашенный тетрархом в Иерусалим в честь еврейского праздника Песах. В богатой тоге, хорошо сидевшей на крепко сложенной фигуре, коварный, жестокий сатрап, на совести которого сотни тысяч распятых евреев, для которого долг превыше всего, в окружении своих телохранителей остановился в центре зала и жестом поприветствовал тетрарха Иудеи Ирода Антипу.
Тот склонил голову в знак уважения.
– От имени своего народа я приветствую тебя, Понтий Пилат, в Иерусалиме. Надеюсь, присутствие прокуратора на великом празднике Песах, в честь исхода евреев из египетского плена, станет данью уважения наших традиций.
