Он склонил голову набок.
— Ладно, — сказала Морин.
Ну все, хотелось мне крикнуть. Все, хватит. Иди уже отсюда.
— Эрин. Не надо, пожалуйста.
Сидит на корточках перед Небоглазкой, как будто просит о чем-то, ждет чего-то.
— Да. У мамы Эрин была маленькая девочка. У мамы Небоглазки была маленькая девочка. А где маленькая девочка, которая была внутри у Морин?
В лунном свете на глазах Морин блеснули слезы.
— Нету маленькой девочки.
— Значит, это Морин — маленькая девочка. Тогда где мама Морин?
Слезы катились, поблескивая.
— Нету мамы.
— Недвижней недвижного? — уточнила Небоглазка.
— Недвижней недвижного. Недвижней недвижного.
Перепончатые ладошки гладили Морин по щекам, утирая слезы. Я взглянула на Яна. Мы закатили глаза — презрительно, а потом удивленно.
— Ты хорошая, — сказала Небоглазка. — Ты очень хорошая, Морин.
8
Мы вплывали в сонные видения и снова выплывали. Я чувствовала чудную речную качку, чудное кружение плота. В самой глубине сна я погрузилась в черноту Черной Грязи и лежала там с мамой и множеством святых. Я плыла с косяками рыб, с лягушками. Отталкивалась руками и ногами и слышала, как мама напевает мне, как до меня дотрагиваются ее ладони. Я влетала в разные комнаты с любопытными птичками и вылетала обратно в ночь, к своему гнезду. Растопыривала пальцы, как Небоглазка, и подставляла перепонки лучам солнца и луны. Чувствовала, как руки Уилсона Кэйрнса поддерживают меня, заставляют двигаться, шагать по столу под изумленными взглядами собравшихся вокруг детей. Чувствовала, как во мне бьется сердце, трепещет жизнью и любовью душа. Я слышала голос, шепчущий: Эрин! Эрин! Эрин! Я открыла глаза.
— Эрин! — тихо звал Ян.
— Что?
— Ничего. Просто подвигаться надо. И чтобы ты со мной.
— Да что с тобой, Ян?
— Пожалуйста, Эрин!
Мы выскользнули из комнаты и на цыпочках спустились по лестнице. Еще только рассвело. Солнце стояло низко на востоке. Мы прошли через бетонный двор и чугунные ворота на улицу. Воробьи носились в воздухе. Голуби и вороны копались на газонах, чайки кружили и кричали высоко в небе. Мы прошли мимо домишки с вытоптанным садиком и поцарапанной дверью. Пришли на пустырь. Солнце блестело на сводах самого большого моста. Глухой гул города нарастал вместе с разгорающимся днем. Город, его крыши, шпили, кривые улицы, крутые лестницы и запутанные переулки, кирпич, металл и камень. Его зубчатый силуэт. Далекие пустоши, чернеющие на востоке. Небо, которое делалось все светлее, светлее, светлее. Запах бензина, водорослей, моря, рыбы, гнили, цветов, пыли. Загадочная река, отливающая металлическим блеском между глубоким темным дном и бездонным небом. Река, текущая через город, мимо черной Черной Грязи, неуклонно стремящаяся к морю. Река, текущая мимо новых клубов, ресторанов и офисов, мимо заброшенных складов, покосившихся причалов, огромных кранов, строек. Загадочная река, текущая сквозь прошлое и настоящее и вливающаяся в будущее. Мы сидели на куче кирпичей и щебенки и глазели на все это.
— Что с тобой, Ян?
— Сны. Просто сны. Картонные коробки, больницы, вьюжные ночи. Но хуже, чем прежде.
Он вздрогнул.
— Мне страшно, — говорит.
— Страшно.
Я задрожала от собственных страшных снов.
— Ян, как ты думаешь: это ужасно — быть нами?
— Не знаю. А каково быть кем-нибудь еще? Хотя — иногда это ужасно, правда. Иногда это паскуднее всего на свете.
— Давай убежим, — сказала я. — Прямо завтра. Нет, сегодня.
— Давай.
— Куда?
— На пустоши?
— Да, на пустоши! Ты только представь!
Мы смотрели на черную линию горизонта и воображали себя там: как мы шагаем по вереску, перепрыгиваем через ручейки, загораем на мягком зеленом дерне, а вокруг кричат кулики и пахнет торфом.
— Здорово! — сказала я.
— Здорово!
Мы засмеялись.
— Ян, как ты думаешь: мы всегда будем убегать?
— Не знаю. Может, как подрастем, не будем. Или когда у нас появятся собственные дети и о них нужно будет заботиться.
На мгновение я увидела эту картину: мы с Яном в далеком будущем, с детьми. Лишь на мгновение, мельком. Я ничего не сказала, но Ян, кажется, тоже это увидел.
— Может, это и ужасно, — произнесла я вслух. — Но мне все равно очень нравится.
— Очень нравится что?
— Быть живой, быть собой, быть в этом мире, здесь и сейчас.
Он усмехнулся:
— Да, это чертовски здорово. Чертовски здорово! Мы встали и побрели по пустырю в сторону Сент-Габриэля. Солнце поднималось все выше. Ян придержал меня за локоть, заставил остановиться. Уставился назад, туда, откуда мы пришли.
— В чем дело?
— Не знаю. Ни в чем.
Идем дальше, а он все оборачивается и оборачивается.
— Мы ведь не спим? — спрашивает.
— Нет, не спим.
— А почему же я все время вижу сны, Эрин?
9
«Белые врата». Чугунные ворота, бетонный двор. Уилсон таращится в окно, как будто за наши спины, сквозь нас, на что-то в тысячах километров отсюда. Январь все оборачивался, когда мы подходили, когда входили в ворота, когда шагали к дверям. Оборачивался, будто есть что-то там, у нас за спиной, и оно выслеживает, ищет. Мы зашли внутрь. Полная тишина. Сели в игровой за спиной у Уилсона. Пыль кружилась, поблескивая, в солнечных лучах, падавших из окна. Январь совсем притих. Только держит меня за руку.
Я заглянула ему в глаза:
— Что с тобой?
— Только не уходи! Побудь со мной, Эрин.
Шаги у нас над головами. Оборачиваюсь, вижу Небоглазку и Мыша, они вместе спускаются по лестнице. Небоглазка помахала мне рукой и просияла улыбкой. Мыш зевал и протирал глаза. Морин спустилась за ними, все еще в халате и босиком, с распущенными нечесаными волосами. Стоит в дверях, а Мыш и Небоглазка подошли к нам. Мы с Морин посмотрели друг на друга. Недоверчиво, с опаской; но я знала, что мы постепенно начали сближаться. Я знала, что наша история поменяла ход. Я вздохнула, подумала о маме и почувствовала, что она улыбается.
