Порой кажется, что знаешь какого-то человека достаточно хорошо. И вдруг все переворачивается. Ты ерзаешь за проволочной решеткой, которую поставил собственными руками. В твоем доме хозяйничает редактор, который еще неизвестно когда сумеет вернуться к обычной жизни. И девушка с губами, за которые можно умереть, девушка, которой ты открыл все свои тайны, — вдруг превращается в незнакомца.
Не то чтобы это стало большой неожиданностью. Сколько себя помню, меня всегда было легко одурачить.
Надо признать, я жалел самого себя. Я исполнял роль проигравшего в истории чужого возвышения. Но потом я начал сомневаться в своих предположениях. В смысле, как догадаться, о чем думает Промис? А если она желает защитить меня от меня самого? Промис могла ошибиться — например, она не заметила, что я пытаюсь вновь обрести контроль над собственным планом, — но разве можно обвинять ее в том, что она перестраховалась?
Эти и другие вопросы вышли на передний план, вопросы о моем не таком уж и далеком будущем. Переедет ли Промис в мелкий грязный городок при тюрьме, чтобы бессмысленно растрачивать молодость, пока наконец не поймет, что на Манхэттене гораздо больше шансов найти любовь и все они куда предпочтительнее? Будет ли она время от времени звонить мне на тюремный телефон? Посылать открытки с фотографиями детей на Рождество?
— Мне очень жаль.
— Тебе жаль, — эхом повторил я. — А я жалок.
— Так было надо, — ответила Промис и посмотрела на потолок, вероятно, туда, где был Боб. Он все еще торчал наверху, и меня очень интересовало, чем он занят.
— Ну и правильно, я это заслужил.
— Вовсе нет, — бесстрастно произнесла с той стороны решетки. — Здесь нет ничего правильного или неправильного.
— Хочешь накормить меня моим же лекарством.
— Это ненадолго.
Взглянув на Промис, я прочитал у нее на лице раздражение. Слова должны были означать, что меня простят, но ее выдавала боль в глазах и глубокие морщины, избороздившие лоб. Еще час назад она казалось такой оживленной, когда мы обсуждали план действий на кухне. Сейчас она выглядела измученной, в глазах сквозила усталость. Из-за меня? Или из-за мыслей, что ей еще нужно идти наверх удостовериться в том, что Боб не уехал на электричке, прихватив ключи и револьвер?
— Чертовское невезение. Здесь нет ни одного карандаша! — посетовал я, становясь на колени, чтобы заглянуть под койку. — Следовало бы догадаться. Боб — редактор. Боб — бывший писатель.
— Тебя тянет писать? Прямо сейчас?
Стоя на карачках, я поднял голову и смущенно откашлялся. Мне было немного стыдно, однако писать действительно хотелось. А Промис вроде и не возражала, даже нашла у лестницы несколько простых желтых карандашей, подзатупившихся, но еще не до полной непригодности, и протолкнула их сквозь сетку вместе со свернутым в трубочку блокнотом.
— Мне пора идти.
— Уходишь?
— Ненадолго. На ночь.
— Ладно.
— Не знаю… — Она смотрела мимо меня, скосив глаза и уставившись в пустоту. — Я говорила с Бобом, и, по-моему, так будет правильно…
— О чем ты говорила с Бобом?
— Я пойду домой, постарайся хорошо выспаться. А Боб соберет все кусочки.
— Кусочки чего?
— Я ему помогу. Короче, завтра вернусь. Вам с Бобом нужно немного побыть наедине.
— Что, если…
— Насчет Боба можешь не переживать. Он…
Я посмотрел на Промис, ожидая, пока она продолжит мысль. Внезапно лицо ее окаменело.
— Что? Что такое?
— Боже, мне только что пришло в голову…
— Что?
— Не важно. Меня озарило. Насчет моего романа. Просто идея. Извини, Эван. Не обращай внимания.
— Ничего, все нормально.
— Очевидно, во мне тоже проснулся писательский зуд. — Она шутливо пошевелила пальцами, будто печатая текст. — В любом случае Боб наверху. Когда я его видела в последний раз, он был в прихожей. Судя по всему, его заворожил диплом твоего отца.
Промис убежала вверх по лестнице. Сейчас у нее нa уме был только ее собственный роман. А я остался стоять, прижимаясь носом к проволочной сетке. Я не знал, что и подумать про этот ее визит, первый с тех пор, как она заманила меня в клетку. И когда она придет в следующий раз?
Учитывая обстоятельства, бестактно ли с ее стороны вспоминать свой роман? Про меня все ясно: в конце концов, я пытался хоть что-то извлечь из сложившейся ситуации и с пользой провести время. А какая была причина у Промис? Но с другой стороны, не свидетель ли я той твердости, которой она учила меня в библиотеке, приводя примеры, день за днем, не свидетель ли я характерной для настоящих писателей способности продолжать писать в любых условиях? Только писателям дано понять то отсутствие жалости, с которым все и вся может быть перекручено, перевернуто и превращено в слова. Мы похожи на фокусников, которые не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать фокус с монеткой, не важно — смотрит кто-то или нет, если у них в кармане есть мелочь.
После того, как Промис ушла, и, может быть, именно для того, чтобы избавиться даже от мыслей о ней, я лег в свою новую постель, чувствуя комок в горле, и начал водить карандашом по бумаге. Как зомби, как полоумный поэт, я писал и писал, выводил каракули. Мне казалось кощунством писать где-то еще, кроме своих зеленых тетрадей. А в желтых блокнотах я обычно составлял список покупок.
* * *
— Ну, что сегодня? «Леттерман»? «Нетлайн»?
Я не знал, как ответить, когда Боб впервые спустился по лестнице и сел на стул по ту сторону заграждения. Меня радовало постоянство: еще один вечер, опять решаем, что посмотреть, — хотя его тон меня настораживал.
— Боюсь, я не в настроении. — Я сел, наклонив голову, чтобы не ударить о верхнюю койку.
— Чем ты занимался?
— Чем ты занимался?
— Я первый спросил.
— Писал, работал над романом, правил рукопись. Доводил до ума, дописывал последние главы. Приближаю сюжет к неминуемой развязке, к неизбежному наказанию. И пытался понять, о чем думаешь там наверху ты.
— Конечно, что за преступление без наказания? Я и не знал, что ты так близок.
— Близок к чему?
— К завершению. Твой роман ведь почти готов?
— Да, я внезапно испытал прилив…
— Творческой энергии.
— Я бы выразился иначе. — Я незаметно скривился от его профессионального жаргона. — Но да, чего-то такого. Я закончил еще одну главу.
— Были какие-нибудь трудности?
— Вообще-то есть определенная проблема. Наказание уже исчерпало себя как обязательный финал.
— Да, и оно вгоняет в депрессию. С точки зрения редактора, конечно. Все становится только хуже.
