Из темных сеней вышла жена переплетчика Крамера с дочкой. Руки, как слепец, вытянула перед собой.
— Где мой муж?
— Мама! Мамочка! — плакала Роза.
— Где мой муж?
— Уехал в город, — сказал старый Таг.
Жена переплетчика Крамера закрыла лицо ладонями.
— Где мой муж? — Голова у нее тряслась.
— Мама! Мамочка!
— Где Бум? Где мой сын? Где мой мальчик?
И вдруг кинулась к шляху.
— Мамочка! Мамочка! — кричала ей вслед дочка.
Крамерша бежала в сторону города.
Сверху спустилась невестка старого Тага:
— Пожар? Где горит?
Из-за нее высунулась Лёлька:
— Дедуля! Где пожар?
— Что нам делать? — спросила невестка старого Тага.
— Идите обратно и ложитесь спать, — ответил старый Таг.
Из сеней выбежала Ленка.
— Папуля! — кричала она.
— Что такое? — испугался Соловейчик.
— Пожар? Я вышла, потому что увидела тебя в окно. Я видела, как начало гореть.
— Что делает мама?
— Спит. В кухне ужасно воняет, и я стояла у окна.
— Вместо того чтобы спать.
— Ты же знаешь, я нервная, я не могу заснуть.
Из города неслись отголоски стрельбы. Церковный колокол, тот, что ближе, умолк. Костельный гудел. Отозвался еще один колокол, далекий, тоненько и торопливо.
Из темных сеней вышла Соловейчиха с ребенком на руках. В одной сорочке, большая и белая, сверкала шеей и плечами.
— Набрось на себя что-нибудь, — раздраженно крикнул Соловейчик.
Соловейчиха зевнула.
— Оставила Рухтю и Меню?
Соловейчиха провела ладонью по лицу:
— Ничего им не сделается. Они спят.
— Оставляешь детей одних?
— Ничего им не сделается.
— Горит!
— Горит? Ну так погасят.
В сенях старый Таг наткнулся на Бланку и фотографа Вильфа. Оба вышли из комнатушки сапожника Гершона.
— Горит? — вскрикнула Бланка.
— Да, — ответил старый Таг.
— И пускай. Мне все равно. Пускай горит где угодно.
— Бланка!
— Пускай горит!
— Бланка…
Старый Таг сел на нижнюю ступеньку лестницы.
Взялся за скрипучие перила, встал и пошел наверх.
— Дедушка! — обрадовалась Лёлька.
— Что нам делать? — спрашивала невестка.
— Горит далеко, в городе. Бояться нечего. Скоро начнет светать. Полежите еще немножко. Потом надо будет замесить тесто. Приготовить все к субботе. А когда рассветет, я пойду в город.
— Зачем? — испугалась Мина.
— Надо вести себя так, будто ничего не случилось. Суббота это суббота. Куплю мяса, рыбы и вина.
— Всех мы не накормим!
— Где ты будешь покупать? — спросила Лёлька. — Кто сегодня откроет лавку?
— То-то и оно! Лёлька права. Ведь в городе пожар.
— Вы знаете, что Бума нет? И Аси нет.
— Нет? — удивилась Мина. — Вот и хорошо.
— Не понимаю, как это могло случиться.
— Какая разница?
— Никто ничего не видел.
— Потому что все спали.
— А ты, дедушка? Не спал?
— Схожу еще вниз, в спальню. Сам должен увидеть.
В зале аустерии хасиды спали сидя, прислонившись друг к другу. Лицо цадика утопало в бороде. Рыжий спал с открытыми глазами. Кантор, сын кантора, не спал.
— Надо их разбудить, — сказал он старому Тагу.
— Зачем? Чем тише, тем лучше.
— Да ведь горит.
— А чем они помогут?
— На все есть благословения — на гром, на радугу, на град, а на пожар нету. «Создавший свет пламени», только это одно и есть!
— Э, не морочь голову!
Старый Таг вошел в спальную комнату. Окно было открыто. Простыня лежала на полу. Свечи в латунных подсвечниках погашены.
Старый Таг подошел к окну. Под ногами зашуршала солома.
Понятно.
Нагнулся, поднял пару соломинок. Поднял и простыню и положил рядом с подсвечниками. Прикрыл оставшуюся на полу солому. Открыл шкаф и заглянул внутрь. В особом отделении лежала в бархатном мешочке с вышитым Щитом Давида субботняя одежда. Достал, поглядел и положил обратно.
Сел на разворошенную постель.
За прелюбодеяние в пустыне, по которой евреи шли сорок лет, Бог убил двадцать четыре тысячи. Я дожил до конца света. Может ли быть большая радость для старика? Да погибнут с моей душой филистимляне! Все погибнут! Никого не останется. Никто меня не переживет. Ни дом, ни сад, ни девка. Это я поджег город. Это я грешил перед Тобой. Грех удивленного сердца. Грех поджатых губ. Грех прелюбодеяния. Грех быстрых ног на пути ко злу.
Бум отнес Асю на кладбище. Гершон помог ее вынести. Под окном ходят евреи из Погребального братства, в кружках звенят монеты. «Подаяние спасает от смерти! Подаяние спасает от смерти!» Я лежу на земле, голый, ногами к двери, на соломе, которая осталась от Аси. Евреи обмывают меня, укутывают в смертный саван, кладут на веки черепки разбитого глиняного горшка. А потом выбрасывают в окно. Явдоха бросает меня через плетень. Жена бросает в ручей. Останки осквернены, тебе никогда не обрести покоя в могиле. Стеклянный катафалк едет на кладбище пустым. В гробу лежит свиток Торы. Я пытаюсь бежать, ноги увязают в яме с известью. Старый Таг вытирает лоб. Встает с кровати.
Я видел собственные похороны: земля меня не приняла.
Упал на колени, ударился лбом о край кровати, как Бум. Поднялся.
«Благословен Ты, Господь, распрямляющий согбенных!»
«Благословен Ты, Господь, поддерживающий падающих!»
В зале аустерии цадик и хасиды спали. Не было только рыжего и кантора, сына кантора.
Над двором кружились большие хлопья сажи.
Кантор, сын кантора, смотрел в небо и напевал:
— «Поднялся дым от гнева Его, горячие угли сыпались от Него».
Рыжий бегал по двору.
— Что такое? Что такое? — кричал он. — Конец света? Пожар? Ни с того ни с сего! Горит! Сегодня все как нарочно! Как назло! Вдруг пожар! Где пожар, я должен хотя бы знать!
— На все есть благословение, только на пожар нет, — печалился кантор, сын кантора. — Может, разбудить цадика?
