— Нет! — Рыжий схватился за голову. — Нет!
— Почему?
— Он даже ночью не знает покоя. Обделывать дела с ангелами — нелегкий хлеб.
— Надо ему шепнуть, что горит. Раз на пожар нет благословения, пусть скажет какую-нибудь священную фразу.
— Цадик знает, что пожар. Можешь не беспокоиться. Он сейчас торгуется с ангелами. Ангелы хотят столько-то, а цадик дает столько-то. Но я спокоен. Они договорятся. И верующие будут спасены, а безбожники пускай сами спасаются, кто как может.
— Столько-то? Чего? — спросил кантор, сын кантора.
— Блох! — огрызнулся рыжий.
— Я просто спрашиваю, — оправдывался кантор, сын кантора.
— Несчастье, — прошептал рыжий.
Из сеней вышла жена цадика, а за ней мамка с ребенком.
В лунном свете сверкала серебристо-черная шаль у цадикши на голове.
Мамка села у стены дома и достала грудь. Ребенок отвернул головку.
Мать склонилась над младенцем, зачмокала.
Мамка оттолкнула ее локтем:
— Най ся цадыкова нэ мишае.
Рыжий подбежал, заламывая руки:
— Что случилось? Почему сокровище не спит? Почему жена нашего цадика не спит?
— Горит? — Жена цадика подняла брови и опустила веки.
— Немножко.
— Где?
— В городе.
— Далеко отсюда?
— Очень далеко.
Жена цадика зажмурилась:
— Рассказывай сказки кому-нибудь другому.
— Но и не близко, благодарение Богу.
— Пойди разбуди цадика.
— Зачем его будить? Сам проснется. Зачем эта суматоха? Не устраивайте историй. Пока может быть спокойно, пусть будет спокойно.
— Пойди разбуди цадика!
— Цадик устал в дороге, пускай еще поспит.
— Нечего было убегать. Это все из-за тебя!
— Пожар тоже из-за меня? Я поджег?
— Разбуди цадика и едем обратно!
— На чем? Верхом на палочке?
— На повозке.
— На какой повозке? Той повозки уже нет. Пекарь уехал.
— Достань повозку. Для меня. Для ребенка и мамки.
— Откуда я ее достану?
— Из-под земли.
— О! Смотрите! Сокровище сосет! Чтоб он был счастлив!
Жена цадика стремительно повернулась. Нагнулась и пальцем пощекотала у ребенка под подбородком.
— Най ся цадыкова нэ мишае.
— На здоровье! На здоровье! — кричал рыжий.
— Аминь! — вздыхала жена цадика.
Рыжий отступил подальше.
— Нет хуже, когда женщина хочет сама управлять царством. Что мужчина видит в женщине? С начала и до конца: глупость! Что бы Господу Богу посоветоваться со мной? Но Он никого не спрашивает. Он все знает лучше всех. «Нехорошо человеку быть одному». А так — уже хорошо? Будь я один, была бы на мою голову одна забота, а когда у меня, тьфу, чтоб не сглазить, шестеро, мал мала меньше? Себе-то Бог не вырезал жену из ребра. Шутки шутками, но пожар — это пожар. Благодарение Богу, звонят, значит, будят пожарных. А пока из тучи сыплются головешки, как на горе Синай. Небо медное, как в проклятии Бога. Медь отражается в окнах, только в сенях черно, будто в могиле.
Рыжий схватился за грудь и закашлялся: дым со стороны города приближался. Утер взмокшее лицо красным носовым платком. Открыл глаза и вздохнул: несколько раз, громко.
Из сеней выбегали женщины.
Первой он увидел бездетную, длинноносую. Жену самого красивого. Упаси Бог от такого носа! Поистине мудры наши обычаи, запрещающие хасидам смотреть на женщин. Но где были глаза самого красивого, когда он приподнял фату, чтоб увидеть лицо той, которую взял в жены по закону Моисея и Израиля? М-ма! Не мое дело! Его заботы!
А вот и его собственная жена! Со всей шестеркой, тьфу, чтоб не сглазить, как Господь Бог приказал. Шесть дней Господь творил мир, а на седьмой даже Он отдыхал.
Она тоже сразу его увидела. Налетела со всей командой.
— Куда бежишь? — одернул он ее. — К чему эта беготня?
— Что? Не видишь: горит?
— Что горит? Где горит? Еврейка, где пожар, а где мы?
— Да? Посмотри на себя! Красный как морковь. Того и гляди сам, упаси Господь, загоришься.
— И даже если горит Бог весть где, так вы с детьми должны устраивать бедлам?
— Это уже всё, конец! От нас ни косточки не останется.
Рыжий постучал пальцем по лбу:
— Ненормальная! Забирай детей и иди в дом! Хочешь, чтоб они простудились?
— Мир рушится! А ты? Обо мне ты подумал? О детях? Кормилец наш! Цадикова задница!
— Подумал ли я! Мне незачем думать. Я сразу знаю. Темная ночь, вокруг все спят, а ты кричишь! Посмотри, что делают другие матери. Иди, пускай мои крошки тоже очистятся!
Во дворе уже поднялась кутерьма.
Матери высаживали детей.
Мелкота сидела на корточках, задрав до пупа рубашонки. Двор заполнился шумом и гамом. Светленький толстячок вырвался из рук высокой черной матери и со смехом погнался за белым котом. Девочки-близняшки с расплетшимися косичками дергали мать за юбку и кричали, что хотят пить. Тоненькая женщина в светлом платье с большим бантом на груди успокаивала младенца, заходящегося от плача. Подбрасывала его, дула в ротик. Длинноносая с тяжелой нижней челюстью забрала у нее ребенка, шлепнула по попке, и у крохи выровнялось дыхание. Посреди двора высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали тихонько напевая, укачивала дитя на руках. От одних к другим бегала большеголовая коротышка, тоже бездетная, как и длинноносая, жена самого красивого.
Жена рыжего в съехавшем набок парике ходила со своими шестерыми туда-сюда, но не могла найти для них места.
Рыжий тоже метался по двору.
— Бедненькие овечки! Хватит уже! А ну-ка, обратно в кухню! — покрикивал он. — Темно еще, ночь. Я вам скажу, когда надо вставать, когда надо идти, когда надо всё.
Никто его не слушал. Только собственные дети принялись бегать за ним и кричать:
— Папа! Папа! Что ты себе думаешь?
— Мама уже вас подговорила, да? — Рыжий вытер красным платком нос младшенькому. — Сморкайся! Хорошо сморкайся!
Подошла мать в съехавшем набок парике.
— Я их подговорила? Дети теперь сами умные. Их не надо подговаривать. Если у них такой отец!
— Ты о чем? Какой такой? Что прикажешь делать?
— Возвращаемся домой.
— Папа! Папа! Что ты себе думаешь! — кричали дети.
