А выпрямившись, увидела, что Хава Пойзнер уже сидит с Хаимом-Мойше на красном бархатном диванчике в дальнем углу. Он все посматривал в сторону буфета, Хаим-Мойше, но при этом улыбался. Хава Пойзнер что-то ему рассказывала, и он слушал и улыбался.
* * *
Все требовали к себе внимания, как на свадьбе.
Эстер Фих успела поругаться с двумя женщинами, которые подошли к самовару со стаканами и сами налили себе чаю. Эстер вежливо попросила их поставить стаканы, сесть на место и ждать, пока им не предложат. Но женщины ответили, что они уже давно сидят и ждут. Они заплатили, как все; они и представить не могли, что здесь угощают только своих знакомых. В ответ на это Эстер Фих назвала их нахалками и сказала, что они могут забрать свои деньги и убираться восвояси. Женщины обиделись и подняли шум, но Эстер Фих крикнула, что никакого чая они все равно не получат, пусть хоть расшибутся. Пришлось их всех успокаивать. Музыканты перестали играть, и сразу стало скучно и неуютно. У гостей появилось чувство, что напрасно они вообще сюда пришли. Но вот музыканты опять заиграли, девушки опять взялись танцевать. Все попытались забыть о том, что произошло, но забыть не получалось.
На почетных местах, как сваты за свадебным столом, сидели городские богачи — Ойзер Любер и молодой Бромберг. Оба в черных сюртуках, полные, солидные, с благоухающими душистым мылом затылками, точно дома только и делали, что мыли голову, гордо холодные и равнодушные к тому, что их усадили рядом. Казалось, они демонстративно друг друга не замечают. Молодой Бромберг спесиво щурил близорукие глаза и будто пытался вспомнить, что он говорил на вечере в честь талмуд-торы год назад. Потом кивнул головой.
— Что правда, то правда, — произнес он, — заведующий Прегер сделал из талмуд-торы нечто приличное.
Но Ойзер Любер не слишком высоко ценил мнение Бромберга, ему было все равно, что тот сказал. Даже не взглянув на него, он продолжал барабанить пальцами по столу, как по клавишам пианино. Из всех отцов Любер был здесь самым веселым и оживленным. От него сильно пахло одеколоном и дорогим мылом, рыжеватая бородка была аккуратно причесана. Наверно, он вспоминал о своей гойке, с которой совсем недавно расстался. Золотое пенсне уверенно сидело на его мясистом носу, и сам он имел такой довольный вид, будто едва сдерживался, чтобы не сказать: «Неплохо, однако, так быстро приобрести трехэтажную кирпичную мельницу, выстроить роскошный дом, прославиться и показать кукиш всей губернии».
Прошел доктор Грабай, хотел, кажется, остановиться возле Хавы Пойзнер и Хаима-Мойше, но повернулся, пошел назад к буфету и велел закрыть окно, которое опять распахнулось прямо напротив дверей. В конце концов, тут все его пациенты. Если кого-нибудь просквозит, ему будет лишняя забота.
— Эй, там! — крикнул он. — Закройте, чего встали?
Тут раздался третий звонок. Все быстро расселись по местам, и занавес поднялся. Декорации представляли собой лес. В этом лесу заблудились двое детей. Они решили, что пойдут в разные стороны искать дорогу. Вдруг все, кто сидел в полутемном зале, повернули головы ко входу.
— Деслер, Деслер из Берижинца, — зашептались зрители.
Мадам Бромберг пошла его встретить. Дети на сцене растерялись, представление прервалось. Когда спектакль возобновился, шепот так и не стих. Деслера не уважали, но всем хотелось на него посмотреть, зрители привставали с мест. На последнем ряду гимназист из соседнего местечка, его сестра-курсистка и ее жених, который собирался сделать пожертвование, возмущались, что им не оказывают подобающих почестей. Из-за этого они решили уехать домой. К ним послали Ханку, и она чуть не расплакалась перед ними: «Они могут пересесть сюда, за отдельный столик. Пусть не сомневаются, здесь им будет удобно».
И вдруг по рядам пронеслось, что с Ханкой, с самой Ханкой что-то случилось. Пошли в буфет посмотреть, что стряслось, туда же пошел Ойзер Любер. Ханке дали воды и убедились, что с ней все в порядке, она не хочет идти с отцом домой и собирается остаться до конца. Когда же вернулись в зал, оказалось, что представление уже закончилось, столы отодвинуты к стенам, и портной Шоелка поливает пол из чайника, чтобы осела пыль. Все стоят и с любопытством ждут, что будет дальше. Музыкантам было велено играть.
* * *
К часу ночи один из гостей дремал в углу на скамейке. Дремал сидя, мотал головой из стороны в сторону, но вдруг открыл сонные глаза и диким взглядом посмотрел перед собой, не понимая, где он находится, — так успел перемениться зал. Три подвешенные к потолку лампы-молнии качались то ли в тумане, то ли в пыли. Тарелка, казалось, дремала на барабане, иногда звякая однотонно и нехотя. Усталые музыканты продолжали играть. Встав в круг, гости, словно пьяные, отплясывали какой-то странный танец, топая ногами и подпрыгивая. Каждую минуту, когда раздавался отрывистый, гулкий удар барабана, они останавливались, давая музыкантам перевести дух, и снова принимались танцевать, поднимая пыль.
Деслер отдал мадам Бромберг деньги в конверте и еще засветло уехал домой. Ойзера Любера и Бромберга тоже не было видно, и молодежь раскрепостилась. Гимназист показывал, как десять человек могут взяться за руки и кружиться, чтобы все поплыло перед глазами, и всем было весело, все улыбались, тяжело дышали от усталости, но продолжали танцевать в клубах пыли.
— Душно…
— Пойдемте отсюда.
У Эстер Фих были больные легкие. Доктор Грабай уже не раз отправлял ее к открытой двери, но она была под хмельком, и ей хотелось остаться там, где сидели доктор и Хаим-Мойше.
«Нет, она останется тут. Она не допустит, чтобы доктор и Хаим-Мойше ушли до рассвета. В прошлом году на этом вечере был Мейлах, и его тоже не отпустили до утра, не отпустила она и еще один человек, который теперь, так сказать, отошел на второй план… Вы ведь понимаете, о ком я?.. Хи-хи-хи…»
И она кивнула на Хаву Пойзнер, которая в одиночестве сидела на маленьком бархатном диванчике.
Сегодня заведующий Прегер опять успел оскорбить Хаву Пойзнер парой слов, да так, что она от расстройства целый вечер не находила себе места. Попыталась завести с доктором Грабаем разговор о танцующей молодежи.
— Видите, как скачут, — сказала она доктору. — Что за мерзкие движения! Смотреть противно!
Эти молодые люди вызывали у Хавы Пойзнер отвращение и больше ничего.
«Как-то двое из них заявились к ней домой. Она еще лежала в постели, но разрешила им войти в комнату, потому что они для нее не мужчины».
Потом Хава Пойзнер немного посидела с Хаимом-Мойше, попыталась втянуть его в беседу.
«Она считает, что Ицхок-Бер — необычный человек, замкнутый, не доверяет людям».
Но Хаим-Мойше только слушал и улыбался, но молчал, будто он тоже ей не доверял.
И Хава Пойзнер осталась в одиночестве. Она сидела на бархатном диванчике и ждала, когда начнет светать.
«Похоже, тут нет никого, кто проводил бы ее домой!»
Она смотрит, как танцуют, поднимая пыль, и чувствует, что в углу напротив занавеса, где стоят столики с пирожными, что-то происходит. Там говорят о ней.
