С четырнадцати до пятнадцати тридцати — обед и чтение духовной литературы. После работы — ужин. А с двадцати одного до двадцати двух — вечерние молитвы. И сразу отбой.
Все это батюшка рассказал во время экскурсии по дому.
Женьке показали банки с заготовками, свинок в сарайчике, коров, баню. Хозяйство было натуральное, существовали тем, что сами вырастили, и тем, что заработали на городских стройках, в храме да тем, что добрые люди жертвовали.
Недалеко от вокзала находилось армянское кафе «Кавказ». Армяне — православные люди, жертвовали молельному дому что могли. В основном продукты.
По вечерам Женька должен был приезжать с тележкой и забирать пожертвованные им продукты…
* * *
Однажды Женька разговорился с батюшкой, отцом Виктором. Тот рассказал, в чем секрет его дома. Этому его никто не учил, принципы он угадал интуитивно — душа подсказала, жизнь заставила. В доме не было никакого персонала, самоуправление. Бездомные не признают никакого начальства, они слушаются и понимают только своих. Никаких инструкций. Для социальных служб работа с бездомными — тяжелая и неприятная обязанность. Куча инструкций, а придет человек, нуждающийся в помощи, и не знают, что с ним делать, — не имеют права поселить, не имеют права лечить. А у батюшки столовая — для голодных. Аптечка с лекарствами и травами — для больных телом. Молитва — для больных духом. Пришел голодный человек — покормят без всякой справки. Больного полечат. Обиженного пожалеют.
А дальше — кто как. Кто неделю проживет, кто месяц, а кто-то остается насовсем. Если в сердце поселится смирение, то жизнь земная станет раем.
Сердце своими очами видит чувства. Оно их различает, как наше зрение различает цвета: вот — кротость, вот — милосердие, вот — гнев, вот — тоска и т. д. Отверзаются очи сердечные только благодатью Божией. Это чудо. Чудо исцеления слепого.
— Я ведь тоже не всегда так думал. В прошлой жизни я был офицером, танкистом. Жена красавица, а сам хотел непременно стать генералом. В ноябре 1994 года вызвали в особый отдел бригады, спросили:
— Ты хочешь в академию?
— Конечно.
— Тогда надо будет съездить на небольшую войну, защитить русскоязычное население в Чечне. Я согласился. Сначала отправили в Моздок, там получили танки. А утром 26 ноября получили приказ: идти на Грозный.
Мы шли, как на параде, с открытыми люками. За нами пехота, ополченцы Руслана Лабпазанова. А потом по бортам вдруг ударили гранатометы… Мы так толком ничего и не поняли, не успели даже сделать ни одного выстрела — ни из пушки, ни из пулемета, ни из автоматов. Был сплошной и кромешный ад. Ничего не было видно, машина сотрясалась от попаданий. Стреляло все и отовсюду, у нас уже не было иных мыслей, кроме одной — выбраться. Рацию вывело из строя первыми же попаданиями. Нас просто расстреливали, словно мишени в тире. Казалось, что прошла вечность, время тянулось, как в кошмарном сне. Загорелась наша машина. Сержант, наводчик орудия, рванулся в верхний люк, и меня тут же залило кровью — сержанта срезало пулей… Рванулся из машины и я сам… Пуля ударила в грудь, потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале, вокруг чеченцы. Плен… какой-то бородатый врач, может быть, русский, может, чеченский сделал операцию.
Когда пришел в себя, пришли чеченцы и сказали, что министр обороны отказался от нас. Сказал, что мы давным-давно уволены из армии и в Чечню поехали сами, в качестве наемников.
А потом меня просто без обмена и безо всяких условий отдали нашим, потому что я уже доходил, просто умирал. Чеченцы вывезли меня из города и передали священнослужителям. Я не помню, потому что все время был без сознания.
Потом мной занялись особисты. Вопрос был один и тот же: почему остался жив, ведь весь экипаж погиб? Почему чеченцы сделали операцию и потом отдали без выкупа?
Из армии уволили. Начал пить. Жена уехала к родителям.
И я понял, что все мои беды и мытарства от гордыни. И что мне надо покаяться и со смирением нести свой крест покаяния, независимо от того, как сложится жизнь и что меня ждет. Потому что мирская и грешная жизнь для меня закончилась. Остались только смирение и молитвы. И я стал жить другой жизнью, стараясь помочь тем, кому могу.
Но ты другой. Я вижу, что ты многое пережил, но душа твоя не готова к смирению. Во всех твоих поступках я вижу лишь твое желание покарать людей, причинивших тебе столько горя.
Я не гоню тебя. Но думаю, что ты не останешься у нас. Рано или поздно ты вернешься в свой мир.
* * *
Сержант милиции Мирошниченко чувствовал себя героем войны. Месяц назад он вернулся из чеченской командировки, где три месяца провел на блоке в Гудермесе.
Блокпост несколько раз обстреливали боевики, и он не струсил, вместе со всеми отбивал нападения. В группировку на него отправили наградные документы. Но обещанной медали все не было, боевые задерживали, квартиру не давали. В его памяти навсегда осталась картина сожженной колонны ОМОНа и вид обгорелых двухсотых. А тут еще жена бесконечно пилила и пилила, а вчера с ребенком уехала к своей матери. Мирошниченко нервничал и не находил себе места. Зайдя на местный рынок, потрясенный тем, что кавказские торговцы чувствуют себя как дома, хамят, он перевернул у них лоток с фруктами. Он был в штатском, и азербайджанцы не знали, что он милиционер.
Его потащили в подсобку, бить.
«Черные наших бьют!» — крикнул кто-то, и за него вступились местные парни, пившие пиво. Началась свалка, горячие торговцы схватились за ножи. Кто-то из покупателей вызвал милицию. Приехал ОМОН и с ним заместитель начальника милиции майор Лысенков, который, узнав о причине конфликта, назвал Мирошниченко мудаком. Начальник МОБ переполнил чашу терпения. Мирошниченко от расстройства выпил, его отстранили от службы. Утром сержант надел камуфляж и поехал к своему другу Андрею Смышляеву — отпускнику. Тот служит во внутренних войсках прапорщиком. Познакомились в Чечне. Выпили за встречу, потом еще, потом третий тост за павших. Вспоминали…
— Я кричу по рации… у нас стрельба! А мне в ответ: держись, Север, это мой позывной… Разберемся в обстановке, пришлем помощь… Держаться так держаться, ведем бой, потом выхожу на связь снова. Кричу — у нас заканчиваются боеприпасы! А из штаба отвечают: ночью посылать бэтээры бесполезно, машины сожгут. Только рассветет, придет помощь…
Сашку Голенкова в голову ранило, не поймешь, живой или уже убитый, весь в крови. Прапорщик — армеец, поздно вечером через блок ехал, остался до окончания комендантского часа. Так ему разрывная прямо в шею попала. Кровищи, как на бойне. Я матом: «Суки… вы офуели… мы погибаем!» А нам советуют экономить патроны и постараться продержаться до утра. Мы продержались. Утром пришли вертушки и вэвэшники хабаровские на броне. Рядом с блоком двенадцать бородатых нашли. Мне тогда заместитель командующего группировкой руку жал. Обещали медаль дать. Только зачем она мне, мы ведь не за награды воевали…
А теперь чурки у нас хозяйничают… Я их наказал за хамство — лоток перевернул… А меня за это мудаком… И кто… Он в Чечне не был, не воевал…
