Тео, прислонившись, к высокому окну, выглянул в него.
— Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?
— Да.
— Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.
— О, да.
— Знаешь, почему я так долго не приходил?
— Почему?
— Я подумал, что вреден для тебя.
Вилли пил виски.
— Ты знаешь, это не так, Тео.
— Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.
— Значит, нет метафизики добра?
— Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.
— Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.
— Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.
— Брось, брось, — сказал Вилли. — Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.
— Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь — иллюзорная форма.
— Как что, например?
— Как суета. Все — суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я — мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я — мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.
— Есть ли выход?
— Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю — один из выходов. Проперций — выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.
— Может быть, ты и прав насчет Проперция. Но я хочу защитить булочки к чаю.
— Мэри.
— Нет, не Мэри. Мэри из другой оперы. Только булочки к чаю.
— Есть булочки и булочки, — уступил Тео. — Но возьмем для примера Проперция. В чем смысл твоей активности, к чему ты действительно стремишься? Бессмысленная суета, заполнение пропасти, которая должна бы оставаться пустой, тогда тебе легче было бы спасти свою душу. Разве твое издание Проперция будет великим научным достижением?
— Нет.
— Оно необходимо человеческому роду?
— Нет.
— Не великое и даже не необходимое. Нечто среднее, то, чем просто заполняют время. Зачем же ты этим занимаешься?
Вилли задумался на минуту. Он сказал:
— Это выражает мою любовь к Проперцию и мою любовь к латинскому языку. Любовь стремится найти себе выражение, ради нее надо работать. Может быть, это невозможно определить в рамках твоей дьявольской метафизики, без того, чтобы не извратить, но это — несомненное добро. И если несомненное добро достижимо, то нужно протянуть к нему руку.
— Разреши мне исправить твое определение, Вилли. Объект любви тут — ты сам, это та ценность, которую ты с помощью Проперция и латыни стремишься пробудить и защитить.
— Возможно, — сказал Вилли. — Но я не вижу, почему так уж нужно знать. Ты велик потому, что ничего не знаешь. Лучше не знать, правда?
Тео отошел от окна и встал у стола, упершись в него костяшками пальцев и рассматривая своего хозяина. Полы его пиджака слегка распахнулись и обнажили засаленную рубашку, пятнистые коричневые подтяжки и грязный шерстяной жилет. Присущий Тео запах пота и собачьей шерсти распространился над открытыми книгами и словарями. Вилли нагнулся, потирая тонкую лодыжку своей изящной рукой.
— А что после Проперция, что?
— Другое пустое занятие, чтобы заполнить время, наверно.
— Кто-нибудь рассказал тебе о парне, покончившем с собой?
— Нет, — ответил Вилли удивленно. — Кто?
— О, кто-то, кого мы не знаем, как говорит Кейт. Какой-то незначительный человек из конторы моего дорогого брата. Они все разволновались. Это самое забавное, что случилось с тех пор, как Октавиен стал кавалером ордена Британской империи. При тебе молчат об этом, ты знаешь почему! Для всех здесь ты стал какой-то священной коровой.
— Зря они беспокоятся обо мне, — пробормотал Вилли. — Я выстою до конца своего срока.
— Да, я это знаю, — сказал Тео, — хотя и не знаю почему. И не знаю почему и я выстою тоже. Мне плохо в последнее время. И мне трудно выносить это там в доме. Вот почему я прихожу мучить тебя. А там все становится хуже. Они так мило следят друг за другом, так ласково. Homo homini lupus est.[14]Они все — сексуальные маньяки и даже не подозревают об этом. Вот хоть мой дорогой братец, этот совершенный шар, получающий эротическое удовлетворение, наблюдая за тем, как его жена флиртует с другим мужчиной…
— Почему бы не быть к ним немного снисходительным, — сказал Вилли. — Они не причиняют никому вреда. Ты поносишь нас за то, что мы не святые.
— Да, да, да. А когда я перестану обличать, я просто умру. Это все, что я знаю, и я буду выкрикивать это, как скучная птица, знающая только один напев.
— Если ты знаешь так много, ты должен знать большее. Есть свет, в котором ты судишь нас.
— Да, — сказал Тео, — свет являет мне зло, но не дает надежды на добро, ни на волосок надежды, ни на волосок.
— Ты наверняка ошибаешься, — сказал Вилли, — наверняка ошибаешься.
— Ты выражаешь трогательную и фундаментальную форму религиозной веры. Тем не менее, все они прокляты.
— Тео, — сказал Вилли. — Расскажи мне как-нибудь, расскажи хоть сейчас о том, что на самом деле случилось с тобой в Индии, что случилось?
Он потряс головой, склонив над столом свое узкое, заостренное лицо.
— Нет, душа моя, нет. — Он помолчал. — Ты, Вилли, расскажи мне как-нибудь, хоть сейчас расскажи, что было с тобой… там.
Вилли молчал, разглядывая свою руку, как будто пересчитывая пальцы. Он медленно сказал:
— Я мог бы… когда-нибудь… рассказать тебе.
— Чушь, — сказал Тео. — Ты не должен мне рассказывать, о таких вещах не говорят, я не буду слушать.
Он отшатнулся от стола. И, обойдя его, подошел к Вилли сзади. Он положил свои широкие плотные руки на плечи Вилли, ощущая маленькие, как у кошки, кости. Он помял его плечи. И сказал:
— Я очень глупый человек, Вилли.
— Я знаю. Некий курос…
— К черту куросов. Ты должен простить меня, отпустить мне грех.
— Ты всегда хочешь, чтобы тебя прощали. За что тебя прощать? Конечно, не за то, что ты груб, неделикатен и неверен и эгоистичен…
