Тема начала надоедать, поэтому ты откинулся на спинку стула и тупо уставился в большой экран установленного на высокой полке справа от стойки бара телевизора, в экране стоял унылый, болотного оттенка пейзаж, казавшийся совершенно мертвым, если б не пыхтящая мутноватыми облачками выхлопов танковая колонна, бурым, облепленным грязью потоком текущая вперед по расквашенной проселочной дороге. В бубнение дикторского голоса вплетались напряженно тревожные интонации, похоже, началась война, до которой тебе не было никакого дела, и ты протянул Малахову руки с мирно сомкнутыми кулаками, подставляя запястья под браслеты наручников, но он невесело усмехнулся в ответ на этот театральный жест и покачал головой: «Тебе следовало бы хорошенько подумать, прежде чем прикасаться к этому парню».
Замечание взбесило: «А он что, внебрачный сын папы римского или внучатый племянник далай-ламы? В любом случае, кем бы он ни был, это большая сволочь. А всякую сволочь я привык мочить. Где достану, там и мочу. На улице так на улице. В сортире так в сортире».
Он загадочно улыбнулся, обернувшись и глянув на экран, неожиданно спросил: «Тебе есть куда спрятаться? Тебя ищут. Вернее сказать, пока они ищут не конкретно тебя, а того неизвестного вандала, который приготовил из сына уважаемого родителя отбивной шницель с кровью. И я не сомневаюсь, что скоро они выяснят, что этим кулинарных дел мастером был именно ты. И в этот момент ты смело можешь заказывать себе место на кладбище». — «Догадываюсь». — «Догадывается он… — невесело усмехнулся Малахов. — Папаша сотрет тебя в порошок. — Он сделал паузу, спрятал свою краснокожую книжечку в карман. — Ты и часа не протянешь после того, как он выяснит, кто именно до полусмерти отделал его сынишку. Шума он, понятное дело, поднимать не станет. Тем более морочить себе голову судебным преследованием и прочими процессуальными глупостями. Тебя просто пристрелят при первой же возможности». «А тебе-то откуда известно, что это моих рук дело?» В его взгляде вдруг возникло то неподвижное, свинцовое, неподъемно тяжелое выражение, какое стоит в глазах бредущего за гробом покойника родственника. Он повздыхал и изменившимся голосом протянул: «Откуда известно, роли не играет, только знаю, что ты приговорен, и я ничем не смогу тебе помочь, — закурил, сделал пару глубоких затяжек и опять тихо сказал — Иди и постарайся не высовывать носа хотя бы в течение ближайшего месяца». — «А институт? Сессия на носу». — «Ты мне поначалу не показался идиотом». — «Выходит, ты — мент, и, несмотря на это, меня отпускаешь?» — «Да. Иди. Я тебя отпускаю». — «Почему?» — «У меня есть на то причины. — Он умолк, глаза его начала застилать та характерная влажная муть, которая туманит взгляд погрузившегося в какие-то не самые приятные воспоминания человека, он вдавил окурок к пепельницу и покачал головой: — Какие причины? Они есть, но про них я тебе ничего не скажу, пока же тебе надо найти укромное местечко, где хотя бы на время можно было укрыться».
Решение пришло просто и естественно, вместе с очередным взглядом на экран, где все еще шел репортаж о войне: «Есть где спрятаться!» И майор Сизов озадаченно дернул пухлой щекой, когда ты на следующий день предстал перед ним в душном кабинете военкомата и спросил: «Опять бросила любимая девушка? — А когда ты ничего не ответил, он мрачно заметил, пролистывая твое личное дело: Знаешь, парень, мне абсолютно по барабану, что именно опять привело тебя сюда, я только знаю… — Он нацепил на мясистый нос очки в тонкой серебристой металлической оправе, которые смотрелись на его ветчинной физиономии совершенно неуместно, и пошелестел бумагами: — Знаю из этих характеристик, что ты был хорошим солдатом».
Да, я был хорошим солдатом.
Он покачал головой и протянул контракт, ты спросил: «Там меня сам черт не достанет, ведь так?» И майор глянул поверх оправы: «Положим так, но насчет черта постучи по дереву!» Но ты отмахнулся, не постучал, и напрасно, черт не достал, это верно, зато достал снайпер, в левое плечо.
Теперь оно изредка ноет. И вот ни с того ни с сего заныло теперь, когда я сквозь решетку «обезьянника» глядел на паркетного мента, и что-то в его вопросительном взгляде мне очень не нравилось.
— Вы хотите узнать, чем мы с Малаховым занимались, когда вместе пили пиво? — спросил я.
— Ну, предположим.
— Вели конфиденциальную беседу.
Мент скрестил руки на груди и промолчал, однако весь его вид говорил о том, что он хотел бы узнать — о чем.
— О бабах, — заговорщически притушив голос, сообщил я. — Ему, оказывается, нравились худые блондинки, а мне полные шатенки. Мы так живо полемизировали на этот счет, что едва не подрались.
Он собрал в поцелуйный бутон свои негритянски пышные губы и, звонко чмокнув воздух, сокрушенно вздохнул:
— Выходит, ты не хочешь мне помочь.
Я принялся размышлять, чем и зачем должен помогать бывшему работнику здешнего отделения, он тяжело вздохнул и перебросился парой быстрых взглядов с коллегами. Коля одобрительно зашевелил бровями, его партнер с видимой неохотой, натужно кряхтя, поднял свой добрый центнер отборной свинины со стула, махнул полстакана без закуски, отпер замок клетки, взял меня за шкирку, резким рывком водрузил в вертикальное положение, прислонил к стене. В правой руке, которую он до этого держал за спиной, возникла черная полицейская дубинка.
Я сделал ошибку, неосторожно двинув левую руку вверх, — растительный инстинкт скомандовал поставить блок, однако я был слишком слаб, чтобы уберечься от хлесткого, с оттяжкой, удара, и в следующую секунду показалось, что в больном левом плече разорвался фугас. Не знаю, последовал ли второй удар, потому что мне и первого хватило, чтобы провалиться в небытие.
3
— Лежи спокойно. Все путем. Будь спок.
«Все путем!» — присказка отдаленно знакома, она настояна на привкусе крови: облизав разбитые губы, я уловил этот привкус, такой знакомый, и потому перед глазами вдруг всплыло — однако не до поверхности — лицо Сани Кармильцева, сапера разведгруппы, грязное и злое, запудренное пылью и пороховой гарью. Виделось оно туманно, словно отделенное слоем мутноватой прудяной воды, — оно склонялось надо мной, и на слабо двинувшихся губах вспухла эта реплика, ты не столько слышал ее, сколько видел: «Все путем, парень, все путем».
— Саня? — прошептал я, пытаясь приподнять налившиеся свинцом веки. — Да-да, все путем.
Все путем, Саня, только оттащи меня вон туда, за камень. Вот так, вот так. И сам ложись. Твою мать, Саня, осторожней, он, кажется, снес мне левое плечо, посмотри, на месте плечо? Да? Ну слава богу, уже легче. Ага, при тебе твой любимый АКС с подствольником. Вижу. Ну же давай, шмальни вон туда, метров пятьсот выше по склону, — кустарник видишь между камней? Он там, точно, сукин сын, а, черт, как больно. Давай, Саня. Разнеси его на клочки, ты это умеешь. Твою мать, почему ты стоишь во весь рост? Падай, твою мать, падай. Ты шел сзади и видел. Это снайпер работает. Он аккуратно работает, профессионально. Он мог бы мне снести сразу башку, но не сделал этого. Что почему? Потому. Он ждет, когда кто-то придет меня вытащить. Ты пришел. Сейчас он снесет тебе череп, а потом примется за меня. Хорошо бы там сидела не сука. Мне жаль мои яйца. Бабы ведь всегда в такой ситуации стреляют в яйца, на то они и бабы, суки, суки. Все бабы суки, я знаю. Иначе я бы не оказался здесь. Все началось с бабы, Саня, я тебе не рассказывал, но теперь расскажу… Ее звали Голубка. Твою мать, как больно. Мое плечо на месте или его уже нет? Посмотри, Саня. Да падай же ты! Падай. Мне больно говорить, как будто в рот натолкали камней.
