пищу надо было принести, дров купить, да и мало ли что еще. Но об эту пору она всегда возвращалась, кормила его, доила Амальтею.
— Ах, нянька, нянька, — проговорил он, вздохнув, — куда же ты запропастилась? Ведь не убежала же ты к алтарю Тесея49?! А, нянька?
Мысль о том, что Клита, возможно, бросила его и возвратилась к Дамасту, не на шутку встревожила его. Теперь он думал об Алкибии и о Клите, пожалуй, с равной степенью беспокойства. Ходил по двору, сидел на своей каменной скамье, ничем не мог заняться, снова и снова подходил к воротам, ждал, не появится ли вдалеке знакомая фигура няньки с корзиной в руке. Солнце уже клонилось к закату, утопая в высокой розовой заре, заставляло его щуриться, когда он смотрел в сторону города. А за спиной у него, на востоке, поднималась из-за горизонта темная мгла, словно где-то далеко жгли костры, от которых поднимался дым. Демокрит знал, что едва солнце сядет, мгла закроет все небо и упадет на землю холодным ветром и моросью. Свет делает человека огромным — ровно таким, насколько вдаль и ввысь достает его глаз. Тьма — маленьким и одиноким, если никого нет рядом, кого бы он мог коснуться рукой или услышать. Глухая тьма, холодная тьма превращает одинокого человека в маленькую точку, слабо пульсирующую в бесконечной черноте Вселенной. Жизнь пульсирует или боль? Для человека, которому изменили друзья, жизнь и боль — одно и то же.
Он напоил козу и завел ее в сарай. Затем запер двери дома, привалил калитку камнем и поспешил в город.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Глава десятая
⠀⠀ ⠀⠀
— Она там, — сказал Дамаст, махнув рукой в сторону комнаты, откуда доносились голоса. — Я позвал Сокла, чтобы он осмотрел ее и помог. Она — хотела утопиться. Теперь ей, кажется, лучше. Сокл сказал, что опасности для жизни нет.
Демокрит сделал шаг в сторону комнаты, где лежала Клита, но Дамаст удержал его.
— Тебе не надо туда, — сказал он. — Я догадываюсь, что случилось. Ты прогнал ее, как узнал, что Алкибия убежала?
— Нет! — горячо возразил Демокрит. — Я не прогонял ее. Но я сказал…
— Что ты сказал?
— Что она сводня. Это само сорвалось с языка, я не хотел.
— Мне не следовало отдавать тебе эту девчонку. И если бы не бесконечные просьбы Клиты… Ты вылечил Диагора? — спросил Дамаст, когда они прошли через комнаты и оказались на крыльце, обращенном к саду.
— Да, — ответил Демокрит. — Лицо его совсем очистилось от язв.
— Кто видел это?
— Я, Клита… Ну и Алкибия, конечно, как ты догадываешься. Но почему ты спрашиваешь меня об этом?
Солнце уже зашло. На листьях деревьев лежал отблеск гаснущей багряной зари.
— Всякое говорят в городе, потому и спрашиваю, — ответил Дамаст. — Вот и Сокл, который прежде лечил Диагора.
— Что же Сокл?
— Говорит, что ты изуродовал лицо Диагора. Понимаешь, не вылечил, а изуродовал. Потому-то отдал ему Алкибию, усадил на корабль и отправил в Афины. Чтобы, значит, скрыть свой позор…
— Какая ложь! Этот Сокл еще здесь?
— Не только Сокл говорит, многие так говорят. Вот и про Геродота, брата нашего, тоже рассказывают, что после твоего лечения он и вовсе заболел.
— Разве Геродот болен?
— Да, Демокрит. Он не поднимается с постели, у него распухли ноги.
— Я лечил его от лихорадки.
— Лихорадку изгнал, а другую болезнь вызвал…
— Об этом тоже рассказал тебе Сокл?
— Нет. Об этом рассказал мне сам Геродот.
— Я пойду и объясню ему…
— Не надо. Сокл лечит Геродота, теперь ему лучше…
— А, значит, все-таки Сокл, этот безмозглый болван?! Я изломаю об его голову палку! Ну попадись же он мне!..
— Ты бегал сегодня по городу в изодранной одежде и с окровавленными ногами? Ты искал Клиту или Алкибию?
Демокрит не ответил.
— Ты замахивался на встречных палкой, обещал богатство тому, кто укажет тебе дом Диагора…
— У тебя в городе свои доносчики? — спросил Демокрит.
Дамаст пропустил его вопрос мимо ушей и продолжал:
— Согласись, что такие выходки не свидетельствуют о здравом уме. Ты навлекаешь также позор и на меня, а между тем я архонт-фесмофет50, известный в городе человек… Говорят еще, что ты дурно отзываешься о законах, отрицаешь их божественное происхождение. Кажется, тебе принадлежит изречение: «Не следует мудрецу повиноваться законам, но следует жить свободно». Так ли это?
— Ты хочешь выступить против меня в качестве судьи или сикофанта51? — засмеялся Демокрит.
— Не вижу причин для веселья, — ответил Дамаст. — В сикофантах никогда не было недостатка, ты это знаешь. В Абдерах, как и в Афинах, каждый может выступить в роли сикофанта, заботясь о чести своих сограждан. Будь осторожен, Демокрит.
— Спасибо за предупреждение, брат. Я и не предполагал, что обо мне так много болтают в этом несчастном городе. Видно, от безделья у абдеритян размягчились языки.
— Говорят еще, что я и брат Геродот отказываем тебе в помощи. Но ведь ты пустил свою часть наследства на ветер, и в этом нет нашей вины. Ты знал, что станешь нищим. Я выдавал для тебя из своих запасов муку, масло и мясо, пока была здорова Клита и приходила за продуктами. Я уступил тебе загородную усадьбу с большим наделом земли. Ты бы мог заняться земледелием: для свободного гражданина заниматься земледелием не позорно.
— На земле, которую ты мне уступил, можно выращивать лишь колючки, какие растут в пустынях. Она давно оскудела, в ней нет жизненных соков. Впрочем, я не прошу, чтобы ты дал мне другую землю: у меня нет времени заниматься земледелием, потому что я занят науками…
— Ох, ох, — язвительно произнес Дамаст, — конечно, конечно. Это так необходимо заниматься науками, от которых никому нет пользы: ни тебе, ни другим. Протагор рассказывал мне об афинянине Сократе, который, как и ты, занимается науками, то есть бездельничает. И жена, и
