своем протяжении представляет собой пляж, в чем ты можешь убедиться, взглянув на хорошую карту. Достаточно, если я скажу тебе, что береговая линия простирается с севера на юг более чем на пятьсот миль и песок здесь на редкость мелкий, я нигде подобного не видел, даже в Италии. Подумай, как чудесно было бы провести в этой стране отпуск вместе с детьми! Жизнь тут дешева и спокойна, и португальцы, хоть они и не очень веселые, народ гостеприимный. Поверишь ли, darling[20], я начинаю всерьез подумывать над этим…»
Письмо, уже готовое к отправке, в конверте с наклеенными марками, лежит на кровати. Галлахер писал его понемногу, несколько строк каждый вечер, подробно отражая случившееся за день, будто делал записи в бортовом журнале.
«Грешно жаловаться, — можем мы прочесть в одном месте, — на мой страусиный желудок, он превосходно справляется со своими обязанностями. Замечу только, что я постоянно испытываю жажду; впрочем, меня это забавляет. Пари держу, что, останься я здесь еще на неделю, я бы смог выпить целый ящик великолепного bourbon…[21] Сержант (кажется, я тебе уже рассказывал о нем, это тот самый Алабама Джек, что был со мной в Пиаве) тоже начинает ощущать жажду и объясняет это климатом. Я не спорю, но мне кажется, виновата местная кухня, пряная и жирная, как у арабов. Во всяком случае, darling, желудок у меня работает о’кей, на все сто процентов, и никаких нарушений в области печени не наблюдается. Удивительная адаптация, ты не находишь?»
Письмо было закончено накануне, в день отъезда из военного городка. Здесь, в номере, капитан дописал второпях две-три строчки, после того как нанес визит вежливости в южные укрепленные районы; визит этот скорее напоминал прогулку по раскаленным углям, шоссе в дрожащем мареве чуть не плавилось от жары.
— Зона вечнозеленых дубов, — объяснял переводчик, сидящий рядом с шофером. — We аге just going through the real cork country. Look over there, sir; the cork oaks[22], пробковые дубы.
Галлахер повторял за ним, кивая головой.
— Пробочные дубы, пробочные дубы… I see[23], — твердил он, — I see.
Они обогнали цыганский табор, мужчины ехали верхом на косматых осликах, босые женщины шли пешком; потом увидели патрульных Национальной гвардии (таких же, как Леандро); мотоциклистов-полицейских в их грозном облачении; колодцы с журавлями и караван туристов; потом рисовое поле, немного подальше — коров, мирно пасущихся на лугах.
— I see, I see…
Сержант ни в какие разговоры не вступал. Он ехал по своему обыкновению молча и не переставая жевал резинку.
До наступления темноты капитан с адъютантом в сопровождении португальцев проехали всю степь до самой границы. Лейтенант-переводчик жужжал, почти не отставая от автомобиля, казалось, его стремительная речь была голосом проносящихся мимо полей — ни одна мелочь не ускользнула от его взгляда, даже самого беглого. Галлахера убаюкивало это непрестанное жужжание, однако он успевал замечать не только красивые пейзажи, мелькающие с головокружительной быстротой, о которых говорил лейтенант. Совсем напротив. Сонный взгляд капитана Козлиная Бородка запечатлел привычные для конкистадоров из Нового Света слова: «Go home»[24].
«Go home», казалось, повторяли автомобили, на бешеной скорости проносившиеся совсем близко от надписей, словно хотели их стереть. Go home — жжик! Go home…
На первой же остановке сержант злорадно шепнул на ухо Козлиной Бородке:
— Did you notice, captain?[25] Оказывается, эти невежды умеют писать по-английски.
Галлахер кивнул в ответ равнодушно, без раздражения.
— Sure, sure[26].
Вечером к письму жене, все еще лежавшему незапечатанным на кровати, он приписал: «Мы ехали, dear Mammy[27], со скоростью сорок пять миль в час и почти все время по пустынным, лишенным всякой привлекательности местам. В основном мы следовали по маршруту генерала Риджуэя, недавно посетившего Португалию».
«Слишком сдержанно», — признался он себе, перечитав письмо, однако запечатал его и лег в постель. И вот капитан стоит у окна, выходящего на море, и шепчет:
— Тысячу извинений, darling. С каждым разом мои письма все больше походят на военные рапорты. Что там такое? Рыбаки?
Внизу среди скал бродят ловцы осьминогов, закидывая удочки с нанизанными на крючок лоскутами. По пояс в воде, они медленно бредут вдоль побережья, низко пригнувшись, чтобы видеть дно. Иногда им удается поймать осьминога, они срывают его с крючка и выходят на берег, отставив руку, оплетенную щупальцами ленивого животного. Рыбаки ловко сворачивают ему голову, и — прощай осьминог, прощай навсегда, прожорливое чудовище, ослепленное и парализованное.
Уже совсем рассвело. Дети у самой воды поджидают молчаливых рыбаков. Взметнувшись в воздух, спруты падают на мокрый песок, и мальчишки мучают их, ударяют о камни или забавляются агонией этих холодных обитателей моря, пробуя силу их присосок на собственных ладонях. Наблюдая за ребятами из окна, Галлахер вспомнил о девочке с льняными волосами, которая за восемьдесят пять сентимо предложила ему у кафе в Серкал Ново запальную трубку, смертоносный кусок железа, способный разрушить танк или логово врага.
«Bravo soldadito, nice kid»[28].
Похищенная у песков полигона, запальная трубка ожидает в номере отеля обратного путешествия в страну, где она была изготовлена. Где-то она будет завтра? Над океаном? Или в руках у сыновей Галлахера, что смотрят с фотографии на ночном столике?
Когда сержант впервые взял в руки запальную трубку, он назвал ее First kiss[29], этим именем ее и окрестили. First kiss, первый поцелуй новых артиллерийских снарядов земле, с которой начинается Европа.
Это и в самом деле подходящее название, признал Козлиная Бородка. Прекрасное название для военной операции, для маневров, а уж тем более для запальной трубки. Наступление First kiss… Снаряд-сувенир First kiss… Спасибо сержанту за блестящую идею. Congratulations, Jackie boy[30], и он улыбнулся, словно действительно поздравлял сержанта. «Но она тебе все-таки не досталась, — добавил он про себя, — что правда, то правда. Мне очень жаль. Sorry, Jackie»[31]. «Three bucks»[32], — предложил сержант за трофей First kiss и поднял цену до четырех и пяти долларов, надеясь соблазнить капитана деньгами. «Пять долларов, о’кей?»
Сама по себе отвоеванная обратно запальная трубка «Первый поцелуй» ничего не стоила. Тем не менее неприметный, жалкий сувенир, кусок необработанного металла, приобрел в глазах владельца какую-то ценность, и Галлахер обращался с ним бережно, проникнувшись каким-то необъяснимым нежным чувством. Трубка станет реликвией, военным амулетом и, может быть, будет красоваться под стеклом в музее того самого завода, где ее сделали, или стараниями миссис Галлахер и ее подруг появится в клубе на ежегодной выставке домоводства.
