окну подышать свежим воздухом. Внизу, прислонившись спиной к покрытой царапинами ограде, Иов созерцал пустыми глазами, как на землю опускаются сумерки и прыгают вокруг него воробьи.
XXVI
Тем временем в мастерской при казарме столяр, солдат с добрым сердцем, занимался изготовлением костыля для Портелы. Он делал его из ясеня, чтобы он был легкий и прочный, как и полагается костылю, но секрет состоял в том, чтобы точно рассчитать длину обеих палок, точно поместить поперечную планку и, уж конечно, поудобнее приладить подушечку. На консультацию позвали шорника, который заявил:
— Лучше всего, по-моему, смастерить костыль из алюминия. Сейчас почти все костыли делаются из металла. Вот хотя бы у сына аптекаря, зачем далеко ходить за примерами.
— Это отпадает, — возразил столяр, — за металлический костыль я не возьмусь. Прежде всего, потому, что у нас нет алюминиевой трубки и никто не сумел бы ее спаять, а потом я уже набил руку на деревянных костылях и вдобавок отыскал великолепные куски ясеня, такие не часто встречаются.
— И кроме того, речь идет о временном костыле, — ввернул Анибал.
— Тем более. Чтоб парень мог передвигаться, пока не будет готов протез. Насколько я знаю, у сына аптекаря положение совершенно иное.
Закрывшись в столярной мастерской, оба мастера подробнейшим образом обсуждали проблему. Сначала старик опасался, что, войдя во вкус, они забудут о работе. Однако, поняв, что спор этот происходит между двумя знатоками, между людьми добрыми и истосковавшимися по делу, которым они занимались до военной службы — а тут подвернулся случай потолковать, — старый Анибал облегченно вздохнул. Наконец обо всем договорились, теперь каждый мог взяться за работу.
Так и поступили. Шорник бог весть откуда раздобыл кусок превосходно выделанной телячьей кожи, кузнец достал для подушечки конский волос, отрезанный от гривы самых сытых лошадей, столяр обеспечил древесину, а старик остальное — вино и компанию.
Все принялись за работу. Почти целый день Анибал проводил у столяра в мастерской (это был хитрый способ не давать ему лентяйничать и по дороге навещать Портелу в офицерском саду). Анибал всегда старался сообщить ему какую-нибудь новость, рассказывал забавные истории, пересказывал по памяти письма, которых никогда не получал, и не скупился на обещания. Иногда Портела, не в силах больше сдерживаться, обрывал его:
— Да замолчите вы ради бога!
Старик, уже успевший поверить в свои басни, сочиненные, чтобы утешить друга, спохватывался и возвращался к действительности. Понурив голову, он медленно плелся в столярную мастерскую.
Он шел по мрачным коридорам, от часового к часовому, пытаясь придать себе непринужденный вид завсегдатая. Но в глубине его души таилась горькая обида, потому что иным представлял он себе (может быть, с чьих-то слов) прием, какой оказывают родственникам солдат, — совсем не то, что в казармах Эворы в далекую эпоху драгун. Анибал прекрасно понимал, что здесь, в Серкал Ново, двери распахиваются не перед отцом солдата, а перед товарищем пострадавшего: и только в этом качестве он удостаивается любопытных взглядов и некоторого участия.
«Мне кажется, я тоже ранен, как и он, — твердил старик про себя в те минуты, когда вспоминал свои прежние мечты о достойном приеме в казарме, где его сын служит родине. — Мне кажется, я тоже ранен, тоже ранен…»
И в мастерской, в разговоре со столяром, он признавался:
— Честное слово, я говорю совершенно искренне. Если бы от меня зависело, я бы не знаю, что отдал. Я бы собственной ноги не пожалел, лишь бы не видеть того, что я видел.
— Охотно верю. Часто тот, кто видит чужие страдания, мучается сильней того, кто страдает. Сколько лет парню?
— Двадцать восемь или двадцать девять, — ответил старик.
— Он женат?
— Холост да еще нетвердо стоит на ногах. Почему так все нескладно получается в жизни?
Столяр вынул из токарного станка обточенную деталь, как раз ту, что должна была служить опорой для костыля. И пока он ее разглядывал, прищурив один глаз, размышлял вслух:
— Иногда мы видим зло там, откуда приходит спасение. Как знать, может, мы сейчас готовим ему средство зарабатывать на жизнь?
Он положил деталь на скамейку и, заметив на лице старика недоумение, пояснил:
— Каждый использует то, чем располагает. В этом нет ничего дурного, правда? И раз уж с ним приключилась беда, костыль по крайней мере кое в чем ему поможет.
— Поможет попрошайничать? — Анибал обиженно вскинул глаза на столяра. — Прошу вас, никогда не говорите при мне о подобных вещах.
Но не о милостыне думал столяр. Он думал о том, что Портела сможет зарабатывать себе на хлеб, как и всякий другой, а костыль лишь обеспечит ему более твердое положение.
— Например, всем известно, что некоторые занятия не годятся для молодых парней. Ну хотя бы продавать гороскопы. Парня его лет, торгующего гороскопами, осмеяли бы. А калеку? Калека — другое дело, его легко оправдать. Он может продавать гороскопы, лотерейные билеты, освященные просвирки, никто его не осудит.
— Я предпочел бы, — сказал старик, — чтобы он продавал брошюры и журналы.
— А почему бы и нет? Почему бы ему не продавать брошюры и журналы? По-моему, товар очень ходкий и легко сбывается на ярмарках.
— Превосходный товар! Мне думается, такое занятие Жанико больше других подойдет.
Столяр снова вернулся к работе и, склонившись над рубанком, добавил:
— К тому же не забудьте, что у калеки иная жизнь, чем у остальных. Меньше женщин, меньше попоек, ему, бедняге, такое не под силу. А ведь если рассудить хорошенько, от этого только экономия.
— Правильно, — согласился Анибал. — Тем более что для такой торговли поначалу и денег-то не много потребуется. Достаточно только отобрать подходящие брошюры, рассказывающие о наиболее достоверных, наиболее правдивых историях. Но и в этом не будет трудностей, я-то всегда рядом…
Закрывшись в мастерской, старик и столяр терпеливо мастерили костыль для Портелы, тот самый, с помощью которого ему предстояло зарабатывать себе на хлеб. Рубанок скользил по белой древесине, над верстаком звучали бодрые слова, и в глазах Анибала появлялся утраченный блеск. Они становились такими же зоркими и проницательными, как во время охоты на куропаток, когда у него еще было ружье.
XXVII
Отель на берегу моря, восход солнца. Галлахер, капитан с козлиной бородкой, курит у окна свою утреннюю сигарету.
Гостиница еще спит, покачиваются на волнах рыбацкие суденышки с зажженными фонарями, застигнутые в бухте первыми лучами солнца. Море колышется лениво, безмятежно, и славный капитан вспоминает в чужом краю о других берегах и других путешествиях.
«Эта маленькая страна, — написал он жене в Каламазу, штат Мичиган, — на всем
