достигло нескольких сотен на всех континентах, и это реально влияет на работу американских загранучреждений.
Прояснение феномена стало для США вопросом национальной безопасности. Один чиновник назвал это самой сложной задачей, с которой когда-либо сталкивалась американская разведка».
Яна дочитала, отложила гаджет, с интересом посмотрела на Филиппа. Тот развел руками. Яна и Аркадьев рассмеялись.
– Вот-вот, – профессор был доволен произведенным эффектом. – А вы говорите, шаманы.
– Первое, что приходит в голову, – это чипы, – сознался Филипп, – вживили чипы в мозг, а они глючат, возможно, и от микроволновки.
– Э, доктор, – погрозила пальчиком Яна.
– Скажите честно, Илья Борисович, мир сошел с ума?
– Филипп, я вам уже говорил: если большинство будет видеть галлюцинации – мы, психиатры, будем лечить тех, кто не видит галлюцинаций. Пока нас, которых галлюцинаций не видит, – больше. Значит – лечим мы!
– Илья Борисович, я показал Агнии камень, красный камень, о котором она все время говорит. Вынул из оправы и показал. Агния камень не узнала.
Аркадьев задумался.
– Ваша пациентка не узнает камень, – сказал чуть приглушенным голосом, – потому что видит его в другом пространстве. Те пространства, которые Агния видит, обладают иными свойствами. В реальной жизни он ей незнаком. Либо это не тот камень.
– Как это проверить?
Аркадьев пожал плечами:
– Исключительно эмпирическим путем.
– Илья Борисович, а в медицине есть понятие «пустое множество»?
– А как же! Множество, в котором ничего нет? На каждом шагу. Попробуйте лечить своего, своего конкретного пациента исключительно с помощью установленных Минздравом методик и протоколов. А их масса, методик этих. Вот вам и пустое множество. «Medice, cura aegrotum, sed non morbum»[17].
Следующим утром без двадцати десять Филипп уже перетаптывался у ворот клиники, в которой врачевал Марк Александрович Сергеев. Утро обещало солнечный денек, август обещал тепло, разговор с психиатром Сергеевым обещал ответы на вопросы, накопившиеся у доктора Воздвиженского.
– К Марку Александровичу, – объявил Филипп охраннику.
– Паспорт!
Здесь психиатрических больных охраняли по-настоящему. Их здесь было много, психбольных, не то что в малюсеньком районном отделении доктора Воздвиженского. Большой город сам по себе сводит с ума. Но Филипп знал и статистику: больше всего душевнобольных зарегистрировано на Чукотке и в Алтайском крае – считается, что алкоголь тому причина.
У запертой двери отделения Филиппа встретила медсестра, повела по длинному коридору. Неприкаянные пациенты с интересом рассматривали посетителя. Лица, искаженные болезнью. Страшные, мерзкие. Да, «какие-то уроды с того света» – другой мир, другое сознание. Профессиональным взглядом Филипп отметил: в основном слабоумные. В их районную больничку таких не брали. Такие дома перемогались. А что их в больничку брать? Когда это не лечится. Отвратительные подобия человека. «Неужели я живу в таком же аду? Нет! Я знаю своих пациентов, я разговариваю с ними, я понимаю, что они люди, а не безмозглые существа. Или это ты себя так утешаешь, Филипп? Просто когда находишься внутри ада – все кажется не таким страшным».
– А-а-а, посмотрите, бабочка у меня, бабочка, – пристал к Филиппу больной, протянул пустую ладонь.
Медсестра оттолкнула пациента. Филипп все же сказал:
– Покажите.
– Да-да, видите, бабочка, видите?
Филипп молча пожал руку психу, прошел дальше.
– У нас так не делают, – зло заметила медсестра.
– Я тоже у себя так не делаю, – согласился Филипп, – но здесь я не доктор.
«Мне повезло с Зоей, – подумал, – она человечная». Вспомнил слова жены шамана Севы: «Мир камней, мир рек, мир живых, мир мертвых, миров много – и все миры должны жить в мире друг с другом».
В кабинете тяжелые синие шторы плотно задернуты, полумрак, только лампа на столе источник света. Письменный стол огромный, дубовый с вырезанными завиточками на толстых ножищах. Есть ли на нем инвентарный номер или это собственность профессора Сергеева, восседающего за столом в кресле с высокой резной спинкой?
Марк Александрович величественно кивнул Филиппу, а с медсестрой профессор обменялся нежными взглядами. Неформально нежными. «Не, у меня лучше, – уверился Филипп. – И вообще у меня все неплохо. Даже отлично! У Сергеева глаза настороженные. Почему? Я ему не понравился? Может быть, какие-то личные сугубо причины – вон, медсестра, например. Да, вполне проблема».
– Почему вас вдруг заинтересовал этот мой пациент Илларионов?
Марк Александрович не встал из-за стола, не протянул руку молодому коллеге. Крупная седая голова профессора склонилась к бумагам на столе.
– Видите ли, у меня похожий случай, – растерянно бормотал Филипп, – то есть не совсем. И не у меня, у профессора Аркадьева… странная шизофрения… после встречи с шаманом на Алтае…
– Понятно, – перебил Сергеев, – шаманская болезнь, коллега, – не психическое заболевание. Таковым его считали только первые этнографы, столкнувшиеся с этим феноменом. Потом разобрались. И могу вас со всей ответственностью заверить: Всеволод Илларионов, во всяком случае, в то время, когда я его наблюдал, был абсолютно психически адекватен. Поадекватнее, возможно, нас с вами. Впрочем, когда он только поступил к нам в отделение… Да, там можно было говорить об остром психозе. Непосредственно во время шаманской болезни. Симптоматика схожая. Но Илларионов сам понимал, что с ним что-то не так, добровольно лег в психиатрическую клинику. Сами знаете, не для всех больных это характерно.
Филипп согласно кивнул и спросил:
– Как быстро Илларионов вошел в адекватное состояние?
– Почти сразу. Говорю же: он отдавал себе отчет в том, что с ним происходит. Он же этнограф, изучал литературу по шаманам, да и самих шаманов повидал немало. В конце девятнадцатого века появилась идея, что корень шаманизма – не традиция, как у других религий, а именно психическое расстройство. Некая особенность психики, так скажем. Дескать, шаманизм – это творчество людей душевно больных, нервно неустойчивых. Но потом многие и многие этнографы такую ересь опровергли – шаман выделяется и культурой и интеллектом из общей массы. Особенность любой болезни заключается в том, что она не управляема и не контролируема. В случае с шаманом – есть только один период жизни, когда шаман не может полностью совладать с психикой и с собой – период собственно шаманской болезни. Отсюда и слово «болезнь» – он еще не стал шаманом, то есть не может управлять своим состоянием. А сама «работа» шамана,
