а иной раз надо бы.
— Незлопамятному бог веку прибавляет, — с усмешкой заметил Всеволод: — Кто местью пышет — коротко дышит.
Сидевший неподалёку Мстислав Ростиславич услышал слова великого князя и побагровел, даже лысина налилась кровью.
— В мой огород камень? — тихо спросил он.
Всеволод не ответил ему и поднял здравицу за князя Святослава Киевского. Следующий кубок пили за Владимира Святославича, храброго союзника и друга Всеволода.
Великий князь обнял Святославича и шепнул ему:
— Разговор к тебе есть, но — с глазу на глаз. Давай-ка проветрим головы.
Они поднялись из-за стола и прошли на женскую половину терема. Здесь, в трапезной, тоже плясали и пели песни. Всеволод поискал взглядом жену, не нашёл и направился к её покоям.
— К тебе можно? — спросил он. — Со мною Святославич.
— Сейчас, только платок накину[45].
Мария встретила князей поклоном. Рядом с нею, держась за юбку, стояла крохотная княжна.
— Ходить начинает, — сказала Мария, улыбаясь. — И уж четвёртый зубок прорезался. Славушка, покажи тяте зубок.
Девочка с готовностью открыла рот, и Всеволод расцеловал её в румяные щёки.
— Вели-ка позвать племянницу, — сказал он.
Княгиня испуганно посмотрела сначала на мужа, потом на Владимира, но ничего не спросила.
Пребрана вошла с пылающим лицом — видно, ей уже успели шепнуть, что дядя ждёт её не один. Она остановилась в дверях, не смея поднять глаз.
— Здорова ли мать? — спросил её Всеволод.
— Здорова, дядюшка. На богомолье в монастырь уехала, — чуть слышно ответила княжна.
— Пойди сюда.
Пребрана сделала несколько шагов и остановилась.
— Это княжич Владимир. Твой покойный отец любил его.
— Я знаю, дядюшка.
— Вот и ладно. А теперь ступай, занимайся делами, — сказал Всеволод и с добродушной усмешкой добавил: — В куклы-то всё играешь?
— Редко, дядюшка, — по-прежнему глядя в пол, ответила княжна. — Отец Иван большие уроки задаёт. И в латыни, и в греческом.
Когда она вышла, Всеволод подмигнул княжичу и спросил:
— Может, породнимся, Святославич?
Владимир густо покраснел.
— Она же ещё ребёнок, князь, — осторожно вмешалась Мария.
Всеволод хмыкнул:
— Скоро четырнадцать. А тебе, Святославич?
— Восемнадцатый пошёл.
— Чем же худо? Ведь не завтра же свадьбу играть. Пускай княжна поживёт невестой под крылышком у свекрови, покуда не войдёт в возраст. Да и вы друг к дружке привыкнете. — Всеволод помолчал, потом положил руку на плечо Владимиру: — Ты прости мою прямоту: я не только о племяннице — о Руси пекусь. Брат перед смертью сказал мне: «Родственные связи бывают иногда сильнее оружия».
— Я понял, князь, — Владимир Святославич кивнул. — Не знаю только, как батюшка...
— Отец твой в письме сам намекал... Ну, а тебе-то она глянется?
— Глянется, — запнувшись, сказал княжич.
Всеволод, довольный ответом, обнял Владимира и подтолкнул к двери:
— Ну, иди пируй, а я тут с княгиней да с дочкой посижу. Всё-таки женатый человек — не холостой, сам скоро поймёшь...
* * *
Пир продолжался и на другой день. Но веселье было прервано в самом разгаре: вдребезги разбив слюдяное окно, в столовую палату влетел камень. Гости притихли.
Всеволод нахмурился и сказал Гюре:
— Какой-нибудь пьяный буян. Выйди посмотри.
Гюря вернулся скоро.
— Там целая толпа, государь, — сообщил он. — С челобитной к тебе.
— Чего они хотят?
— Да горланят кто во что горазд, сразу и не поймёшь. Разогнать?
— Нет. Прими челобитную и скажи, что я во всём разберусь.
Гюря ушёл. Чувствуя какую-то неловкость, стали расходиться и гости. Всеволод их не удерживал.
Челобитную он читал, сидя в своей горнице совсем один.
«Князь великий и государь, ты поступаешь с нами не по совести, — дерзко писали владимирцы. — По приказу твоему многие пленные рязанцы оставлены на свободе и шатаются по городу, изрыгая хулу и угрозу. А стража твоя бить их не велит. А князей и вельмож, злодеев наших, ты гостями держишь. Их не в застолье потчевать — казнить надо.
А ещё повестуем тебе, государь Всеволод Юрьевич, что народишко от войны и многих распрей совсем обезживотел. Сёла окрестные лежат во прахе, и жевать нечего стало. Ты же пируешь с нашими недругами, а забот наших ведать не ведаешь. Умилосердись, господине, на люди твои...»
От греха подальше Всеволод велел запереть всех пленников и на улицу не пускать. Но с того часу в сердце великого князя поселилась тревога. Он понял, что рано или поздно ему придётся сделать неизбежный выбор: или силой смирить недовольных, или уступить им.
«Уступить воле чёрных людей, — зло думал Всеволод. — Нынче положи им в рот палец, а завтра они тебе руку по локоть откусят. Народу только раз покажи свою слабость — беды не оберёшься. Вон взять хоть новгородцев: для них князя выгнать — что старую куклу за порог выкинуть. А всё потому, что твёрдой руки давно не знали...»
Подобные мысли беспокоили великого князя даже по ночам...
Через две седмицы, в четверг, был привезён во Владимир Ярополк Ростиславич. Его посадили в отдельную темницу. Но не этому обрадовался Всеволод — он обрадовался возвращению Кузьмы Ратишича. Верный воевода худого не присоветует.
При их разговоре присутствовал духовник князя отец Иван. К удивлению и досаде Всеволода, Кузьма Ратишич, не колеблясь, сразу принял сторону владимирцев:
— Ежели, государь, выпустишь мятежников, через полгода жди новой войны. Только ты на сей раз будешь бит: народ отшатнётся от тебя. Люди по горло сыты княжескими усобицами.
— Знаю. — Всеволод опустил голову.
— А знаешь, так не мне тебя учить.
Великий князь угрюмо посмотрел на своего духовника.
— Ты что скажешь, отче?
Священник смутился.
— Как духовное лицо, — сказал он, — я должен восстать против насилия. Но как человек, тебя любящий, я сердцем чую: воевода прав. Ростиславичи вновь затеют свару. У тебя ведь был не один случай убедиться в их вероломстве.
— Горбатого могила исправит, — зло добавил воевода. — Ты бы послушал, государь, как лаял тебя Ярополк, когда я его сюда вёз.
— Ты его взял в Рязани? — спросил Всеволод.
— В Воронеже. Только взял не я — сами рязанцы. Им деваться было некуда: войска в обороне совсем нету, а тут ещё бывшие союзнички, половцы, наскочили и полону похватали видимо-невидимо. Пронюхали, псы, что Глеб-то у тебя сидит. А что княжество без князя? Тело без головы...
