честь? — иронично хмыкнул Рауль, недоуменно воззрившись на прадеда. — А не излишне ли ты почтителен по отношению к этому недоразумению в перьях? — кивнул он на грифа, который по-прежнему тряс прутья своей клетки и требовал дать ему свободу.
— Нет, внучок, не излишне, — покачал головой Теарус. — Я почтителен как раз в самый раз. Ибо это, как ты выразился недоразумение в клетке, — кивнул он на вопящего грифа, — ни кто иной, как верховный судья Преисподней. Он — тот, кто судит без милосердия и предубеждения; тот, кто видит насквозь не только души грешников, но и изнанку их душ. Он тот, кто решает, искупила ли душа свои грехи. Он — гвозди, которыми Христос был прибит ко кресту и он же его воскрешение на третий день. Он терновый венец, венчавший чело Христово и он же его восхождение на небеса. Он — скорбь и печаль, с которыми приходит утешение. Он — страдание, с которым приходит сила. Он — последний вздох, с которым приходит избавление. И даже больше: ибо он высший суд над высшим судом. Ибо только ОН способен даровать свободу душе, что была приговорена трибуналом Чистилища на вечные муки в самой страшной тюрьме Ада.
— Ух ты-ыыы! — восхитился гриф, которого так заинтриговал рассказ Теаруса, что он даже горланить перестал. — Вот это он могущественный! — благоговейно-завистливо прошептала птица. — Слушай, дед, будь другом, познакомь с этим, который он, а? Может, он меня на свободу выпустит?
— Он, что, того? — покосился Рауль на грифа, крутя пальцем у виска. — Или прикидывается?
— К сожалению, прикидывается… — тяжело вздохнул гриф. — Ох, как бы я хотел, чтобы я был того, — покрутил гриф у виска. — И что интересно ведь, в моём случае уже любой бы давно свихнулся, а мне даже это недоступно! Вы хоть представляете, каково это тысячелетие за тысячелетием сидеть в одной и той же клетке… Да, да, — многозначительно повторил гриф, приподняв вверх крыло. — Вот вы только представьте себе: за столько лет и никому ни разу в голову не пришло, что мне можно было хотя бы однажды клетку поменять. Или, например, покрасить её в другой цвет. Просто, для разнообразия. Но, что-то я отвлёкся, на чём я остановился? — задумался гриф.
— На том, что вы, Ваша Честь, в одной и той же клетке сидели тысячелетие за тысячелетием… — услужливо подсказал Жульен.
— Угу, сидел, — печально вздохнула птица. — Света белого не видел. И стерегли меня как зеницу ока, как сокровище бесценное… Да, пожалуй, именно как сокровище, потому как до того, как меня похитили, клетку мою на ночь всегда запирали в сокровищницу Его Адовства. Ну да, кормили исправно. Но я ведь гриф, а не канарейка, чтобы в клетке сидеть. Хотя, должен к своему стыду признаться, что было дело, от скуки, я даже запел… Правда, получалось настолько не очень, что и самому не особо нравилось. Однако нет худа без добра: демонам, охранявшим сокровищницу, моё пение настолько оказалось поперек ушей, что они ради того, чтобы я не пел, готовы были на всё, что угодно. На всё, но кроме того, чтобы клетку мою открыть и меня из неё выпустить, разумеется. Вот так я и узнал, что бифштекс с кровью или стейк из свинины намного лучше идёт под пятизвездочный коньячок, крылышки барбекю под белое винцо, что дымный привкус шашлычка из молодой телятины необычно оттеняет темный ром и так далее… Вот только, пожалуйста, давайте без этих ваших осуждающе-понимающих взглядов! Да, увлёкся я этим делом сверх меры! А посмотрел бы я на вас, если бы кроме ваших тюремщиков, единственными вашими собеседниками из тысячелетия в тысячелетие были бы лишь грешники, приговоренные вечно гореть в аду! Уверен, что не ошибусь, если скажу, что вы себе даже представить не можете, что это за контингент! А мне приходилось проникать им в самую душу и снова и снова становится свидетелем самых отвратительных и жутких преступлений. Вот скажите мне, как вы думаете, сколько душ ежедневно представало перед моим судом? — гриф прошелся проницательным взглядом своих черных глаз бусинок по своим слушателям.
Все как один, слушатели пожали плечами, мол, не решаемся даже предположить.
— А вы попробуйте! Сколько? Один, два, десяток, сотня? Просто выберите цифру! — подзадоривал своих собеседников гриф РДАДО.
— Один в день? — предположил Жульен.
— Если бы, — горестно вздохнул Его Честь. — Тринадцать слушаний в день. Ни тебе выходных, ни праздничных дней. И если бы ещё хоть результат того стоил, а так… — гриф вздохнул ещё более горестно и махнул крылом. — Как вы думаете, сколько было среди них истинно раскаявшихся?
— В день? — уточнил Рауль.
— В день, в год, в тысячелетие, — цокнул клювом гриф. — Выбери цифру и период и назови.
— Один в неделю, — предположил Жульен.
— Ха! — мрачно хмыкнул Его Честь. — Один в тысячу лет! А иногда и один в две или даже три тысячи лет! Как я и сказал, вы себе даже представить не можете, что это за контингент — души, приговоренные вечно гореть в аду! Ну вот и кто бы на моём месте не запил от жизни такой?! Кто бы не разочаровался в том, что он делает?! Кто бы не потерял веру в ценность своего предназначения?! Вот так и получилось, что когда Абаддон предложил мне примкнуть к революционному движению демонов, лидером и вдохновителем которого он является, я соблазнился и согласился! Кому оно нужно, размышлял я, подзадориваемый алкогольными парами и подзуживаемый Абаддоном это истинное искупление?! Ведь, если бы оно хоть кому-то нужно было, думал я, то хотя бы один истинно искупивший грехи свои, но уже нашёлся бы. Однако, вот уже две тысячи лет с гаком — и никого! В общем, как я и сказал выше, окончательно убедив себя в том, что истинное искупление, кроме самодура Сатаны, никому больше не нужно, а значит, суд мой и тем паче никому не нужен, я вступил в ряды революционеров. И поначалу всё шло хорошо. Просто замечательно! Я, наконец-то, избавился и от своих тюремщиков и от своей клетки! Вот только, к моему глубочайшему сожалению вдруг выяснилось, что не создан я для того, чтобы направо и налево незаслуженное искупление раздавать! Мои же собственные совесть и чувство ответственности мне этого не позволяли! Ох как же они нещадно мучили меня и истязали каждый раз, когда я поступал наперекор их рекомендациям, чтоб они были неладны! Я, конечно, попытался с ними договориться, только они ни в какую! В общем, очень скоро ко мне вновь вернулась депрессия, да такая, что ни чета той, что была
