сел и стал писать, основательно потрудившись пал документами. Писал с подъемом, с аппетитом.
— Когда вы работаете — утром, днем или вечером? Сколько времени в сутки отдаете литературной работе?
— По этому поводу прочтите у Чехова в «Чайке» все то, что говорит Тригорин. Этот персонаж, по существу, хорошо сказал о том, что писатель работает всегда, но пишет он иногда и не ежедневно.
И много других вопросов задают мои читатели. Жду вопроса капитального, органического, вопроса от читателя-сопереживателя, — он редок, этот вопрос, зато и отвечаешь на него с предельной искренностью, подробно и заинтересованно, а следовательно, увлекательно для слушателей Человек, который пришел на встречу с писателем, должен уйти домой не только что-то получившим в свою копилку, но и увлеченным, заинтересованным — влюбленным в то, что и кого ему пришлось увидеть и услышать.
— Скажите, пожалуйста, — вот вы пишете книги, мы их читаем, выносим свое суждение, а сами-то вы много ли и часто ли читаете книги? И порекомендуйте нам что нибудь по книжной части. Книг выходит много, и не знаешь, какую именно следует прочесть.
Вот он, этот кардинальный вопрос!
И тут меня хлебом не корми — я распускаю крылья, удобнее устраиваюсь на стуле и голосом пророка из не чуждого для всех духовного отечества приступаю к разговору о книге — о том, что уже известно читателю этой моей книги.
Говорю вполне азбучные истины — что человек без книги вполне и бесспорно существо неполноценное, что нельзя читать только про шпионов и успехи нашей милиции — в литературу девятнадцатого столетия заглядывают уже только старые люди, молодежь книги Глеба Успенского называет скучными. Конечно, виновата здесь не молодежь, но все же без помощи Глеба Успенского невозможно знание дореволюционной деревни, ее быта, нравов, людей.
Я говорю о том, какая великая и всем доступная сила заключена в книге, сколько наслаждения в самом процессе чтения, и — спустя тридцать-сорок минут меня уже просят назвать десять—двенадцать книг, имен авторов, с которыми необходимо познакомиться в первую очередь — имен как русских, таки иностранных.
Десять — двенадцать имен... Это трудно, ибо отлично знаю, что спрашивающий не прочтет и половину того, что я укажу, а потом и вовсе о моем списке забудет. Список — это. но совести говоря, вся литература в своем хронологическом движении, и нельзя начать чтение с крыши — то есть имею в виду только современную беллетристику: необходимо заложить фундамент, а он там, в глубоком прошлом, в начале не только истекшего века.
Всегда находится дежурный ортодокс, он начинает возражать, спорить, но и возражения и спор его весьма обтекаемы — от сих до сих: ортодокс трус, личность неинтересная в моей аудитории, и на него начинают нападать, забрасывать цитатами. Всегда оказывается так: ежели ортодокс приготовил двадцать цитат (и каких, ого-го!), аудитория в массе своей выбросит ие менее сотни...
И ортодокс на что-нибудь может пригодиться, меня он всегда выручает, к концу выступления человек .пятьдесят всегда остаются, они уйдут, когда я этого пожелаю. У нас взаимный прибыток: аудитории от меня, от моего ответа, а мне от аудитории, от ее критики, пожеланий — главным образом мне всегда надо знать, чем именно угодил я читателю, и всегда я гляжу в лицо одной и той же истине: УГОДИШЬ СЕБЕ - УГОДИШЬ И ЧИТАТЕЛЮ.
Стали задавать и такой вопрос (ценю его весьма):
— Вот вы все о книге да о книге, ну, а музыка разве не воспитывает вас, не помогает, не спасает?
На это отвечаю так:
— Музыка — величайшая сила, она идет вровень с книгой, и я без музыки, как без еды. Но — о музыке я помалкиваю потому, что о ней надо говорить особо, как она того заслуживает. Мои любимые композиторы? Бетховен, Моцарт, Равель, Глинка, Чайковский, к ним безбоязненно присовокупляю Легара, Кальмана, Оффенбаха. Я стараюсь не лицемерить — люблю в музыке и то, что в ней Лев Толстой, и все то, что как Дюма. Все то, что греет душу.
Читатель мой меня не забывает.
В мои годы не будет нескромностью сказать, что я ежедневно получаю письма от моего читателя — главным образом издалека, как говорят, из глубинки. После выступления в библиотеке или доме культуры на второй-третий день непременно и обязательно приходят письма. И почти все они о книгах, и о тех. которые пишу я, и о тех, которые намерен писать он сам — мой читатель. Он многое пережил, испытал за истекшие годы, и ему, человеку грамотному, есть о чем сказать...
Старики вспоминают прожитое, во мне они видят (точнее — хотят видеть) человека, которому, естественно, и можно, и следует, и полагается писать все, что взду мается. «Вы же писатель, вам это, наверное, пригодится...»
«Нс прочтете ли мою рукопись, — просит другой,— в ней всего четыреста страниц, торопить вас не намерен, буду ждать хоть месяц».
Нашелся один чрезвычайно наивный почитатель мой, начинающий стихотворец и книжник. Он пишет:
«...Очень прошу, что Вас, конечно, не затруднит, прислать мне копию каталога Вашей библиотеки, за что буду благодарен и тогда пришлю Вам несколько моих стихотворений...»
Каталога моей библиотеки (такого у меня и не было и нет) ему не послал. Тогда он, желая все же заполучить его, прислал несколько своих стихотворений — все они посвящены книге. Очень хорошим книгам очень плохие стихи...
На часок у Чапыгина
Среди тех, кто ушел навсегда, кто меня приветил в дни моей литературной молодости, кого я любил нелицемерно, был самородок русский Алексей Павлович Чапыгин.
В том же небольшом доме на улице Литераторов подле Ботанического сада жил мой большой друг Антон Григорьевич Ульянский, человек неправдоподобной биографии, талантливый писатель, благороднейший из всех, кого я знал. О нем необходимо писать особо, и нс одну главу, а несколько, может быть, целую книгу. Маленький очерк я уже написал и опубликовал, но — этого мало для человека такой большой жизни и трагической судьбы, каким был Ульянский...
А сейчас мы — я и Антон Григорьевич — стучим в дверь комнаты, где живет Алексей Павлович. Никто не предлагает нам войти. Мы стучим громче, настойчивее:
— Дома нет, ушел, — говорю я.
— Дома, — спокойно и уверенно возражает Антон Григорьевич. — Видишь, нет записки, он всегда пишет, что ого нет дома, ежели куда ушел. И просит написать, кто был, — вон, в ящике бумага, на веревочке карандаш...
На всякий случай мы глядим
