потом скажет: «Мне вот этот ситчик правится, отмерьте аршинник!»
Ольга Дмитриевна полчаса, час рассматривает альбомы, что-то записывает в свою книжечку, а потом вдруг встрепенется, вскочит, на часы посмотрит...
— Вот этот ситчик беру, сколько с меня?
Ситчик всегда какая-нибудь под стать этой скромной и дешевой ткани чепушинка ценою не выше двух-трех рублей (дело происходит в 1934 году). Продавцы благоговейно приводят в порядок взбаламученное море альбомов, журналов, брошюр.
Пришел как-то раз в книжную лавку Смирнов-Сокольский. От полки к полке переходит, вглядывается, внюхивается, одну книжку вынет из ряда, перелистает, снова на место поставит. Часа два рылся-копался и, купив на солидную сумму, ушел, обещав прийти за пакетами завтра утром. День спустя после его отъезда в Москву в магазинах на Литейном, Большом и Невском хоть шаром покати: новых книг —пожалуйста, что же касается старых — вот, не угодно ли, кое-что после налета книжного Чингис-Хана осталось...
Книголюбы говорят:
— Там, где Десницкий да Смирнов-Сокольский пройдут — там разве что веревочки подбирать...
Федор Григорьевич Шилов раза три в неделю приходит в лавку писателей, садится за круглый стол, ему подают одну, другую, третью книгу — Федор Григорьевич даже к носу книгу поднес: особый запах у книги столетней давности, а ежели ей двести — она два-три запаха имеет и вашему носу дает некий букет: бумага, аромат жилья и — кочевая жизнь от одного хозяина к -другому.
Федор Григорьевич не затрудняясь оценивает книгу, острием карандаша ставит на внутренней стороне переплета число — 20. Долго раздумывает над другой, советуется с Погодиным, наконец, -пишет — 40. Те книги, которые оцениваются от трех до десяти рублей, в руках Шилова не задерживаются, над такими книгами он не задумывается и даже не любит их.
Иногда собирается вместе старая книжная гвардия: Ильинский, Аверьянов, Мартынов, Молчанов, Шилов. Они спорят, порою обижают друг друга -неосторожным словом. Наскокистый, прыткий Аверьянов — в .прошлом некрупный издатель — любит поговорить о Есенине: он его издавал. Повспоминает, расскажет два-три эпизода, не однажды уже рассказанные, и в сторонку отодвинется. Мартынов заведет беседу по поводу некоей истории, которую каждый раз по-иному передает, и каждый раз и сам первый смеется, и замолкает, когда смеются товарищи его. Мартынов — старый книжный волк, говорит он только о книгах, ни о чем другом. Слушают его почтительно — последний нынче могикан, из тех, что и знают и понимают и ценить умеют...
...Ильинский глуховат, слушает с ехидцей — слышит только то, что слышать хочет, но зато комментарий свой изложит грубо и кратко. Воспитанный, корректный Молчанов посматривает на часы — ему, видите ли, на работу пора, в магазин издательства Академии паук, тут же, на Литейном, пятьдесят метров расстояния от лавки писателей. Когда его мнением интересуются, он осторожно, каждое -слово на цыпочках и в тряпочке, сообщает что-нибудь вычитанное из газет — и не по поводу вопроса к нему и вообще неведомо к чему. Умница и хитрец, но — из тех, о ком еще Суворов сказал: «Тот не хитрый, про кого все говорят, что о,п хитер!»
— Ох, дипломат, — скажет Шилов.
Я слушаю каждого и всех, ума-разума набираюсь. Ум книжника — статья особая, он всегда в рост идет, и конца пути его не видно; про книжника не скажешь, — дескать, этот умница, — нет, иначе: у него ум о-о-о-о!.. Вот это восклицание — о! — целой аттестации стоит.
Мне был глубоко .симпатичен Петр Константинович Губер — острослов, впору потягаться с Лернером, знаток книги, образованный человек, он знал почти все европейские языки, беседовать с ним было удовольствием отменным. Короткое время он заведовал книжной лавкой писателей; почти ежедневно я заглядывал к нему, слушал его увлекательные рассказы и воспоминания о делах книжных.
— У меня были три библиотеки, — говорил Петр Константинович. — Первая в пять тысяч томов сгорела. О, как жарко и долго самоуничтожались книги!.. Я плакал, глядя на пылающую беду мою... Вторую библиотеку я продал: нужда заставила. Тысяч пять томов, не меньше, — французы, англичане, восемнадцатый век по преимуществу... Третья библиотека была расхищена каким-то дьявольски жестоким, циническим вором: он украл по одному тому из полных собраний... Представляете, во что превратилась моя библиотека! Теперь медленно, суеверно собираю четвертую... Но — не собирать, не покупать, не приносить домой книгу не могу! Согласен обедать через день, через два дня, ио никто не может стеснить меня в моей страсти.
Петру Константиновичу не удалось собрать четвертую библиотеку: он погиб в ссылке, родные его продали все то, что составило не более тысячи томов.
Да будет земля пухом светлому Павлу Павловичу Гуляшову! — говорю так от имени всех, кто знал этого
великолепного, щедрого умом и сердцем человека. Лет пять назад мы похоронили его, в течение трех лет он заведовал книжной лавкой писателей, при нем всегда было много книг (теперь говорят ТОВАРА), он умел расположить к собе и продавцов и покупателей. Лучшие книги несли продавать ему, хотя порою книжная лавка платила меньше любого другого книжного магазина.
В моей памяти Павел Павлович живет по соседству с Михаилом Алексеевичем Сергеевым.
О читателе
Появились (точнее сказать — возникли) и у меня мои собственные читатели, стал я получать от них письма, часто встречаться в библиотеках и домах культуры с молодыми и старыми людьми, они интересовались и содержанием моих книг, и (так выразился некий студент) «методом обработки материала».
Люблю эти встречи. Пусть не всегда много народу в зале, не важно — двадцать человек порою дороже праздно любопытствующих двухсот. Особенно благотворно и ие без большого удовольствия для меня проходят встречи с читателем за городом, зимою, вдали от железной дороги. И пароду много, и временем они не ограничены, а я и вообще никогда не тороплюсь: приехал работать и работаю, могу уехать в полночь с последним поездом.
— Почему вы стали писателем? — этак несколько невразумительно опрашивают читатели-пенсионеры. — Кто вам помог в этом отношении?
Может быть, и нескромно, но — отвечаю с полнейшей искренностью:
— Писателем стал потому, что так повелела природа, и профессию писателя выбрал ие я, а она меня выбрала! Я могу сказать, кто мпе помогал как писателю: это, во-первых, Максим Горький, затем вся классическая литература, к голосу которой я всегда прислушиваюсь. Много помогли редакторы-издатели: Михаил Алексеевич Сергеев, Виктор Сергеевич Миролюбов...
— Как вы писали роман о Стивенсоне?
На такого рода вопрос ответить трудно, но я отвечаю все же:
