по щеке.
– Как ты выбрала? – жестко спросила Суу.
– Что? – не поняла та.
– Как ты между нами выбрала?
– Он наследник, – обреченно ответила Жена Каана.
– Мальчик… конечно! Кому нужна девчонка? – горько воскликнула Суу. – Так велела бы меня убить!
– Ты – мое дитя…
– Выброшенное из дому дитя. Отданное чужим людям дитя. Голодавшее дитя, ходившее босиком!
– Талантливое дитя, нашедшее свое место в мире, – возразила несчастная Жена Каана.
– Половина души Кызыл-Кана – вот я кто!
Суу подскочила и бросилась к выходу, но госпожа удержала ее, сжав в объятьях и уткнувшись мокрым от слез лицом в затылок дочери. Суу, то ли лаская, то ли собираясь оттолкнуть, коснулась пальцами руки, охватившей ее поперек груди.
– Я больше не верю в это, – горячо сказала Жена Каана. – Вы оба – настоящие, полноценные люди. И оба – мои дети. Я вас люблю одинаково.
– Неправда! – стояла на своем Суу. – Разве ты не видишь, что он – злобное животное? Бессердечный… Что, если вся положенная ему доброта живет во мне?
– Ты не знаешь его. Кызыл-Кан не такой плохой, каким ты его считаешь.
Суу усмехнулась.
– Все добро, что ты мне сделала, – сказала она, – было попыткой загладить вину. То, что я считала бесценным богатством, – всего лишь крохи положенного мне по праву. Я боготворила тебя, а ты просто пыталась унять угрызения совести.
– Это не так. Ты сможешь понять, когда перестанешь злиться. Мы не принадлежали себе: я и мой муж. Я думала о будущем народа, о том, что каану нужен тот, кто заменит его. Как бы ни разрывалось при этом материнское сердце.
Она не ослабляла объятий, опасаясь, что Суу убежит, и не желая расставаться с ней ни на миг. Ведь скоро придется сделать это навечно.
– Останься со мной до конца, прошу тебя, – прошептала она.
– Ему не скажешь? – спросила Суу, не отвечая на просьбу.
– Нет. Он не поймет. Кан растерян сейчас. Я собиралась сказать вам обоим, но поглядела на него… Он может потребовать себе то, что принадлежит ему. То, что с ним не будет, пока ты жива, – половину души и половину отмеренного на двоих срока. Я не верю, но он поверит. И отчаяние может слишком далеко его завести.
Ненадолго повисло молчание. Жена Каана все так же прижимала Суу к себе одной рукой, а другой гладила ее по волосам.
– Ты сегодня только даешь и сразу отнимаешь, – сказала наконец Суу. – Говоришь, у меня другие отец и мать. Отец лежит недвижимо в аиле знахарки, а мать вот-вот отправится за ним. Говоришь, у меня есть брат. И просишь хранить от него эту тайну. Вот и забирала бы ее с собой.
– Слишком тяжела она!
– Так стоило ее переложить на мои плечи? – воскликнула Суу. – Я приму твою ношу, твой прощальный дар. Но простить тебя не смогу, госпожа.
Суу вырвалась, дернув плечом, и ушла, не оглянувшись. Увидев ее лицо, ожидавший снаружи Кызыл-Кан отшатнулся в сторону.
– Не обижай Тюрген-Суу, дорогой, – сказала ему Жена Каана, когда он вернулся в дом.
Глаза Жены Каана потухли, а голос звучал безжизненно. Кызыл-Кан хотел обнять ее, но устыдился этой мысли. Он не маленький мальчик, он – новый каан своего народа.
К погребению в стан съехались все, кто смог. На памяти Суу столько людей собиралось только на осенней ярмарке, да и то не всегда.
В яме, выкопанной великими общими стараниями, возвели просторный четырехстенный сруб с окном и дверным проемом. Землю покрывала береста. Здесь найдется все, что понадобится покойным в новой жизни. Широкое ложе для супругов и отдельное – для наложницы. Каменные столики на коротких ножках и домашняя утварь. Суу увидела ковер, с которым связано столько детских воспоминаний. Дали господину в долгую дорогу и походный войлочный аил с узорчатыми стенами и фигуркой белого лебедя в навершии.
Женщины принесли еду. В лучший кусок барашка вонзили железный нож и так оставили на блюде – ждать, когда каан проголодается сам и угостит богов и духов, а также всех родичей, которых вскоре встретит. Из толстого жгута свернули три подставки, на которые по центру восточной стены сруба установили три сосуда с питьем. В деревянной кружке плескалось ягодное вино – то мир растений. В роговой кувшин налили свежего кобыльего молока – то мир животных. Глиняный наполнили водой – то царство земли.
К новому жилищу тела каана, его Жены и наложницы доставили на все той же колеснице, в которой они ездили при жизни. Трех упряжных лошадей и с ними еще шестерых умертвили ударом чекана по голове. Неблизок путь на небесные пастбища, не пешком же владыке добираться.
Суу содрогнулась при виде того, чем стала теперь ее горячо любимая госпожа. Ее мучили стыд за слова, ставшие прощальными, и не к месту проснувшееся любопытство. Ей хотелось узнать, как умерла Жена Каана. Суу однажды приходилось видеть соумирание, но тогда слуга ушел за господином. И судьба его была не лучше участи лошадей – все тот же быстрый и милосердный удар по затылку. Не могли так поступить с Женой Каана.
«С матушкой», – поправила Суу саму себя.
Наверняка сведущая в травах знахарка дала ей снадобье. Ей и наложнице. Нет, не хотела бы Суу полюбить так, чтобы предпочесть смерть расставанию.
Тела царственной четы, обряженные во все лучшее, уложили в общую колоду, высеченную из цельного ствола древней лиственницы – самого чистого и непорочного из деревьев. И саму колоду, и крышку украшали резьба и наклеенные узоры из черной кожи. Перед тем как закрыть крышку, древняя старуха, хранящая знания обо всех обрядах и ритуалах, повязала каану и его жене по красной нити на мизинцы. Противоположные концы обвили мизинцы Кызыл-Кана, и он разрезал их, разрубая связь между собой и родителями.
«А как же моя с ними связь?» – горестно подумала Суу.
Колоду и тело наложницы спустили в сруб на длинных полотнах некрашеной шерстяной ткани и уложили на постели у южной стены – головой на восход солнца. Следом по прислоненному к стене стволу с высеченными ступенями спустился и Кызыл-Кан. Суу почти не видела его, окутанного дымом ритуальных курений.
Несколько мужчин в это время разбирали колесницу, которую поместили неподалеку от вороха одежды. У каана и его жены было из чего выбирать. Простые люди отправлялись в новую жизнь в том же, в чем доживали старую. Редко принадлежавшее покойным оставляли в мире живых. Живые смогут сделать или купить новое. У мертвых такой возможности нет.
Кызыл-Кан, простившись с родителями, стоял на краю ямы, уставившись невидящим взглядом на жилище, до боли напоминавшее аил, в котором он вырос. Суу боялась, что серьезность его напускная: он и прежде притворялся перед отцом не тем, кем был на самом деле. Теперь станет притворяться перед народом. Безусловно, Кызыл-Кан скорбит о потере родителей и сейчас так же растерян, как весь стан и другие племена. Суу надеялась, что его суровый, уверенный и строгий взгляд кажется людям весьма убедительным. Будет сложно заставить их полюбить нового правителя, не снискавшего пока доброй славы.
Когда все закончилось, сруб закрыли гладко оструганными плахами, плотно подогнав их друг к другу. Сверху лег слой черного войлока и следом пласт бересты. За северной стеной рядком уложили на животы коней и принялись засыпать яму. Комья земли, падая, заставляли бересту тихо шелестеть и шептать.
На ровную землю, в самый центр, Кызыл-Кан положил первый камень. Мужчины посильнее соорудили из тяжелых валунов два кольца, опоясавших будущий курган. Затем и каждому из собравшихся позволили бросить по камню. Суу с поклоном опустила свой, бережно согретый во влажных ладонях. Курган вырос внушительный. Одинокий, первый в будущей цепочке. Немало великих правителей еще упокоится на новом урочище.
Суу едва закончила обедать, когда в косяк дверного проема постучали. Она торопливо отерла губы обрывком чистой ткани и громко попросила гостя войти.
Вошел юноша, на несколько зим младше самой Суу. Он почтительно поклонился, легко улыбнувшись. Суу никак не ответила на приветствие, потому что ее внимание уже приковали рисунки на его плече и груди: плохо приготовленная краска вымылась и посинела, а изображенные звери породы были неясной. Суу поморщилась.
– Мне сказали,
