Фритт Верстеег. – Во-первых, он меня не видит, даже когда напьется. Во-вторых, поскольку я – часть его биографии, и не самая славная, он прячет меня под волосами.
Тут я увидел, что рядом со мной, уронив голову на стол, мертвым сном спит Гисберт Тиссен. Я осторожно отвел рукой волосы, закрывавшие его затылок, и увидел грустное, привлекательное лицо Фритта Верстеега.
– Понимаете? – прошептал он. – Нам никак не встретиться, как бы я ни старался.
– Попробую как-нибудь помочь вашему горю, – обещал я.
Тут Гисберт пошевелился и недовольно оттолкнул меня.
– Жаба какая-то, – пробормотал он. – Вроде бы я запирал лабораторию на ключ.
Несколько дней я провел в сильной тревоге, которой не мог поделиться даже с Маргрит. Думалось мне, что, возможно, я сделался одним из страхолюдов, а внимания на это никто не обращает просто потому, что город так и кишит страхолюдами и одна лишняя жаба общей картины не меняет.
Наконец я решил подобраться к этой мучительной теме стороной и заговорил с Маргрит о деле как будто совершенно постороннем.
– Уже совсем решено, что Гуссен ван Акен скоро женится, – заметил я во время позднего ужина.
Маргрит подложила Стаасу кусочек свиного жира в тарелку и со вздохом погладила его по голове.
– Скоро и нашему Хансу хорошо бы приискать невесту, – продолжал я.
Ханс хмыкнул, загребая широким ножом разваренные овощи. Маргрит и ему дала кусочек жира, но от ласки Ханс уклонился – без пяти минут мастер, взрослый совсем. От матери нежности ему теперь и ни к чему – вот появится у Ханса жена, она-то и будет с ним нежничать.
– Гуссен парень видный, да и наш Ханс не подкачал, – продолжал я. – Любая девушка будет рада разделить с ним все пятнадцать радостей брака.
– Это верно, – подтвердила Маргрит.
– Себя-то в зеркале хоть и видишь, да толком не разглядишь, – я начал подбираться к тому, что беспокоило меня больше всего. – Хоть и отполированные зеркала, да все-таки волнистые… Нет им веры. И потом, сам себя никогда правильно оценить не можешь. Для себя-то каждый молодец хоть куда, а для постороннего взгляда все может быть иначе.
– Для меня-то мой Кобус ван Гаальфе всегда был самым лучшим! – засмеялась Маргрит и мне тоже кусочек жира положила, самый большой. – В молодости загляденье был, а не парень. Да и нынче, на нашего Ханса глядя, об этом нетрудно догадаться.
– А сейчас я как выгляжу? – спросил я.
Она так и расхохоталась, всплеснув пухлыми белыми руками.
– Да сейчас-то какая разница вам, мой господин, как вы выглядите? Я уж от вас ни при каких обстоятельствах никуда не денусь. Это в молодости приходилось хвост распускать, как голубь, горло надувать и нежные песенки петь, а нынче-то…
И она лукаво блеснула глазами.
Такой ответ, по понятной причине, никак меня не устраивал, и я, угрюмо уставясь в свою тарелку, пробубнил:
– Что ты от меня никуда не денешься – это понятно, а все-таки скажи, как я тебе кажусь? Хорош ли?
Спросил – и так и застыл: а вдруг скажет, что для жабы я мужчина хоть куда?
Но Маргрит лишь покачала головой:
– И что это на вас нашло? Уж не глянулась ли вам какая-нибудь молоденькая дворяночка?
– Да какие в моем возрасте дворяночки, – вздохнул я. – Нет, любезная супруга, если я и хочу быть привлекательным, то только для тебя.
– Батюшка что-то чудит, – заметил Ханс, облизывая тарелку. – Если дальше так пойдет, начнет помадами пользоваться.
Маргрит посмеялась и погрозила Хансу пальцем, Стаас ничего не понял и попытался утащить с моей тарелки кусок хлеба, за что был бит по пальцам. Из всего этого я сделал вывод: никто не обнаружил во мне никаких перемен.
Стаас сунул в рот пальцы и уставился на меня.
– Что? – почти закричал я.
Может, дурачок сейчас скажет, что я превратился в жабу?
Но Стаас сказал:
– Доброй ночи, батюшка. Простите, если огорчил вас.
Я пересмотрелся во все зеркала, какие только мог найти. И дома смотрел, и если с заказом куда-то приходил, и в церкви смотрелся – в церкви, думалось мне, зеркала правдивее всего. И в глазах ребенка отражался, и в луже после дождя, и в кадке с водой. Вроде не стал я жабой, лицо мое при мне и мастерство моих рук осталось прежним.
Время уже шло к Рождеству, когда я опять навестил Гисберта Тиссена и завел с ним новый разговор. У меня не шел из мыслей тот человек, Фритт Верстеег, вместилище всех болезней. В отличие от страхолюдов, большинство из которых вовсе не умело говорить, ибо были лишены человеческого рта или же имели этот рот заткнутым какой-нибудь странной вещью, Фритт Верстеег вел вполне разумные человеческие речи, и были они умны, сдержанны и печальны.
Правда, в руке он держал ягоду-девицу, вследствие чего выглядел немного странно, но, если подумать, многие из нас то и дело держат в руках непонятные предметы, однако же все это имеет какой-то смысл.
Я доставил Гисберту несколько колб для разведения декоктов[6], он, по обыкновению, тщательно их проверил, вручил деньги Стаасу, которого мы тотчас отправили домой, и предложил мне подкрепить силы. В стеклодувной мастерской сейчас управлялся Ханс – я начал поручать ему все более ответственную работу, – так что у меня выдалась минутка для серьезного разговора.
– Как самочувствие, друг мой? – спросил меня Гисберт Тиссен. – Не испытываете ли приступов лихорадки? Или, может быть, сухость во рту донимает? Нет ли кашля? Не охватывает ли головная боль как бы обручем всю вашу голову? Может быть, мучают боли в спине или плохо гнутся колени?
– С вашей стороны очень любезно спрашивать меня о подобных вещах, – отвечал я, – и если бы что-нибудь действительно болело, я непременно обратился бы к вам и доверил вам мои колени, локти, прочие сочленения, а также желудок, печень, голову и позвоночник.
– И что, неужто все в полном порядке и не нуждается в моих заботах? – допытывался Гисберт.
– Увы, мой друг, я совершенно здоров. А вы? Здоровы ли вы?
Спрашивая, я заранее знал ответ. Не мог быть здоровым человек, который составлял единое целое с вместилищем всех болезней!
– Это может показаться странным, – задумчиво произнес Гисберт, – но я как будто бы полностью здоров, а вместе с тем ощущаю себя как будто бы смертельно больным, и все это в одно и то же время… Возможно, впрочем, это вопрос философский. Ибо каждый из нас, начиная с младенчества, благодаря грехопадению человечества, болен недугом смерти, а недуг этот неисцелим. Рано или поздно всякое живое существо пойдет
