как всегда вприпрыжку.
Я вышла из подворотни на улицу, приобрела до жути полезный сэндвич (все его распрекрасные свойства подробно описывались на упаковке), пластиковый бокал самого дешевого вина (справедливости ради, я купила его в самом дорогом гастрономе города, так что вино было не слишком плохим) и уселась на солнце.
Синее небо, белые стены. Непереносимая яркость бытия.
Я не пошла на лекции. Вместо этого я пошла в свое любимое кафе. Они чуть ли не единственные в городе подавали чай в чайниках, и поэтому считали себя исключительно уважаемым заведением. Один из парней за барной стойкой, пока я стояла в очереди, уже сделал мне горячий шоколад и поставил передо мной прежде, чем я успела открыть рот. Он вот уже год болтал со мной о погоде, и сегодня неожиданно спросил, в порядке ли я, посмотрев с понимающим подозрением. У него была бородка как у Чехова или Дон Жуана, длинные черные волосы он носил с низкий хвост, и кожа него имела необыкновенный цвет красноватой речной глины. Мне все неудобно было спросить, правда ли он индеец.
Я открыла блокнот и задумалась о Максиме.
Да, ему было одиноко. А мне, что, лучше? Я видела в нем свои черты, и боялась увидеть свое будущее. Темперамент? Возможно. Взгляд на мир? Очевидно. Да, оба льстили себе, что умели работать, в глубине души зная, что это не так, что лень, способность бросить еще не начав, нетерпеливость, совершенное отсутствие силы воли – мешают нам жить. Да, мы оба бесконечно мечтали об обновлении, чистоте и простоте. Да мы оба любили жизнь и целом и презирали любое непосредственное ее проявление. Свою амбициозность мы принимали за решительность, свою обидчивость – за гордость, свою лень – за апатию, свое воображение – за талант и свою страшнейшую, глупейшую безответственность – за чувствительность натуры. Ничего не учить год потому что «нет настроения», забивать голову книгами и любовями потому что «реальность невыносима», ничего не писать, потому что лень и не получится, и почему-то при этом считать, что настоящая жизнь вот-вот начнется. Это все ложь. Все ваши обещания – ложь, мысленно почти что кричала я себе. Все ваши планы фантомны и обречены на провал. Вы работаете урывками, и с каждым годом все меньше и хуже. И вы бьетесь о свое уныние, и все никак не хотите поверить, что так будет теперь всегда, что это не время, а дурной характер, и что он ни для чего не может служить оправданием. Вы – бездари и нытики, ипохондрики и фантазёры, черт знает какие эгоисты и, если уж начистоту, то просто дураки. Не надо мучаться. Оно того не стоит. Не надо лишний раз думать, ни о себе, ни о мире. Вы оба как-нибудь без этого обойдетесь.
Не надо себя жалеть.
Не надо себя ценить.
Не надо себя обманывать.
– Так ты еще и левша?
Я моргнула. Напротив сидел тот самый индеец, и с восхищением смотрел, как я пишу.
– Почему «еще и»? – Настороженно поинтересовалась я.
– Ты необыкновенный человек. Загадочный.
Бедный мальчик, подумала я. Это он еще не встречал моего наркоторговца.
– Спасибо.
– Что ты делаешь? – Не унимался бармен.
Я вздохнула.
– Пишу.
– Что?
– “Что-то внутри меня сжалось и горько взвыло таким пронзительным душераздирающим голосом, что пришлось схватиться за ручку, чтобы отвлечься от этой кристаллизованной болезненной ненависти. Уже само движение руки по бумаге, звук, который издает ручка, лучше многих успокоительных. Это невыносимо. Опять, опять не становится лучше. И эта усталость! И эта бессонница! Она хуже всего, она пугает меня, ночами я устаю ужасно, изматываю сама себе нервы. Я не справлюсь, не справляюсь, ничего не могу, даже спать. Больно, больно, некуда деваться. Как все все это бесполезно. И как фатально мое осознание того, что это бесполезно.” – Прочла я, переводя на ходу.
– Оу, – сказал индеец.
– Угу.
– Прости, что помешал.
– Ничего.
Он ушел. Я снова отвернулась к окну. Дождевые капли не сбегали вниз, а, мелкие и темные на фоне белой стены противоположного дома, висели на стекле как звездное небо в негативе. Подозреваю, что неромантичные мойщики окон оставили не смытым щелочной растворитель. Но все-таки это было неожиданно красиво.
По инерции, я читала дальше.
«Уберите меня от себя, я не могу этого уродства видеть. Осточертела себе до того, что жить рядом с собой больше не могу. Какая отвратительная жизнь рядом со мной, все гадкое, гадкое, дышать нельзя.
Убить себя нужно, стереть, не встречаться с собой никогда, чтобы не видеть этой дряни, пристрелить меня надо было еще давно, чтобы меня вообще не было. Зачем мне все это, если ничего нет хорошего. Я уже и не помню, когда мне в последний раз не было тошно. Все так отвратительно вокруг меня, и все так прекрасно по ту сторону, и мне некуда деваться, везде за собой таскаю как слизняка на спине себя всю портящую, гниющую, воняющую. Уберите, спасите меня от этой мерзости. Все передергивает от своей близости и тошнит, тошнит, тошнит. А я все никак не могу попасть в ритм реальности. Иногда меня в ней слишком много, иногда слишком мало. Разночастотные волны. Для того, чтобы что-то понять, нужно писать о людях. Вот – снова оптатив. Тошнота – это ненависть к себе, отречение от себя, и дальше – больше ненависти, от того, что Я неопределено и неопределенно. Воскресенье – это Я, противопоставленное людям и найденное в это противопоставлении. Тошнота – это взгляд на себя снаружи, Воскресенье – взгляд снаружи на себя. Нет пятен темноты.»
– Тьфу, – сказала я вслух, – Да ну.
Выдернула страницы и разорвала на мелкие кусочки. Неожиданно стало легче.
Я поехала домой.
Самым прекрасным существом неподалеку от меня была Ханна, внучка женщины, у которой я снимала комнату. О Ханне я не знала ровным счетом ничего, кроме того, что она сама мне рассказала: её зовут Ханна и ей четыре года. Я, кажется, ей нравилась. Она стояла в коридоре как-то утром, я возвращалась домой, и мы познакомились. Меня сразу потянуло на какие-то глупости. Я спросила, сколько ей лет. Оказалось, пять. Я чуть было не ляпнула «какая ты уже взрослая», но потом опомнилась, и мне стало стыдно за эдакое лицемерие. Я сказала, что иду учиться, и пожаловалась ей на тесты и экзамены. Она хихикнула, покивала и, кажется, посочуствовала. С тех пор мы еще несколько раз встречались, но больше не разговаривали, хотя она каждый раз хитро и выжидающе поглядывала на меня из-за
