снаружи себя, я чуть не плакала. Внутри все было тихо, спокойно и хорошо. Медленно-медленно и как будто нехотя в жизнь возвращались звуки и мысли, муть и тяжесть. И жуткая, жгучая боль, исходящая изнутри, слепящая, ужасная сверх слов, непереносимая боль реальности.
– А-а-а-а, – слабо повторила я.
– Однако, – сказал Вардан, садясь.
Снаружи было совсем темно. Я смутно подумала, что мне надо домой, и тут же отказалась от этой затеи.
Весь следующий день, а потом и день за ним, мы не выходили из комнаты. В основном время проходило в тишине, исключая редкие фразы, которыми мы перебрасывались по мере необходимости.
Вардан почти всегда спал. По вечерам я заталкивала его в горячую ванну почти насильно, он сопротивлялся, как ребенок. На второй день он попросил, чтобы я полежала с ним. Я залезла в обжигающую воду, зеленоватые струи выплеснулись на кафель. Я с недоумением подумала, что знаю наизусть, как откликается на его прикосновения мое тело. Это было как сыграть гамму на пианино, как пьеса, которую вспомнишь всегда без запинки, хоть во сне. Куда-то улетучился весь стыд. Лежать с ним рядом было приятно и непередаваемо грустно.
На третий день я вышла за продуктами. Вышла ночью, чтобы не встречаться с людьми. Добежала до индийского магазинчика, открытого допоздна, купила печенье и мандарины и поскорее вернулась в спасительную темноту его комнаты. Мы шелушили мандарины, скидывая кожуру прямо на ковер, и молчали.
На четвертый день нас нашел Макс.
– Там солнце вообще-то, – с осуждением заметил он, – Весна.
Вардан поморщился от его громкого голоса.
– П’шел вон.
Но время шло, и оставаться навсегда в его темной, теплой и тихой комнате было невозможно. Мне нужно было учиться, Вардану – возвращаться к работе. Мы выбрали понедельник, в который постановили снова родиться, молча спустились по лестнице и разошлись в разные стороны. Вардан маршировал пить кофе и сводить баланс, я, категорически ничего не соображая, отправилась на лекции. Время, когда я чувствовала себя кругом и всюду своей, неожиданно ускользнуло и окончилось. Теперь я была везде чужая. В колледже приходилось сидеть на задних рядах, чтобы никто не видел, что я плачу. Зато в тишине лекций это было отчетливо слышно, и мне нестерпимо хотелось, чтобы какая-нибудь сердобольная душа обняла меня и пожалела. Меня действительно обнимали и жалели, но всегда не те, и всегда с плохо скрываемым любопытством.
– Что, бойфренда нет? – Сочувственно приставала доброжелательная и поэтому еще более ненавистная мне сокурсница.
Я обдумала вопрос и решила, что, пожалуй, действительно нет.
– Ну ничего, ты же такая умница, обязательно кого-нибудь найдешь!
Я боролась с желанием ударить ее наотмашь по лицу.
Жизнь делалась все непереносимее с каждым днем. Чтобы не думать, я взахлеб читала все подряд, почти ничего не запоминая, страстно разглядывала картины, писала вдохновенные и глупые эссе, а думать становилось все безрадостней. Белый мысленный шум глушил связи и рассуждения. Я накуривалась прямо на занятиях, в перерывах, и любая мысль сбивалась на «неважно». Было уже не страшно. Не страшно за Вардана, не страшно за себя. Я слишком устала, чтобы бояться.
Макс нашел меня в нашей «тайной» подворотне за одним из колледжей.
Я сидела на сложенных в штабеля досках, непонятно откуда здесь взявшихся, и читала первый попавшийся русский детектив.
Макс прогарцевал под арку, щелкая дорогой зажигалкой, и ткнул пальцем в мою книгу.
– Я тоже читал. Фандорин крутой.
– Угу, – хмыкнула я, не отрываясь.
– Будешь? – Поинтересовался Макс, разворачивая шарик из фольги.
– Угу.
Макс ловко смастерил и поджег косяк. Я процитировала:
– «Я к нему в омут не пожелала. У меня свой омут есть. Не такой глубокий, но ничего, мне с головкой хватит»
– Это что?
– Это из твоего Фандорина.
– М?
– Угу.
– Знаешь, какая у меня проблема? – Спросил Макс.
– Угу.
– Что, знаешь?!
– Я все твои проблемы знаю. Но скажи.
– Я не могу понять, то ли я себя слишком люблю, то ли недостаточно.
– М?
– Угу, Ась, угу. Слишком люблю – это значит мало от себя требую, так? Жалею себя много. Оправдываю себя много. Дескать, я умный, просто ленюсь. Да херня все это, Ась, все же это понимают. Все это херня, которую учителя говорят родителям, чтобы им не было обидно. Я не очень умный. Я вообще, честно говоря, не умный. Я так, разве что не дурак. Но ничего не добился. И не добьюсь. Потому что люблю себя. Слишком.
Макс замолчал.
– А недостаточно почему? – Спросила я.
– А недостаточно потому что я себя так ненавижу… Что… Что делать ничего не могу. Вот Аня, девушка моя. Я что, ее достоин? Да нет конечно, она умница-красавица, а я траву курю в десять утра понедельника. И так ненавидишь себя, что и делать ничего не можешь. Сидишь и… и… только и знаешь что ненавидишь.
– Это называется гамлетизм, – заметила я.
– Да срать я хотел, как это называется! – Подскочил Макс, – Сверни себе и засунь знаешь куда?!
– Короче, ты Тургенева читал?
– Ась!
Он передал мне косяк.
– Есть два типа людей, – пробормотала я сквозь кашель от затяжки, – одни много делают и вообще не думают, другие много думают и ничего не делают. Ты каким хочешь быть?
– Которые делают.
– Ну вот. Значит пойди трахни свою Аню и не загоняйся почем зря.
– Окей, – легко согласился Макс, – Я пошел.
– Ну вот и иди.
– Ну вот и иду.
Он продолжал сидеть рядом со мной на досках.
– Ты прямо так пошел…
– Остановиться бы на пару дней, чтоб ничего не делать. И не мучаться, что ничего не делаешь. И стыдно так за себя! Упёртый баран. Все равно во всем происходящем со мной только я и виноват. Оно же со мной происходит.
– Угу.
– Ну да. А кого еще ненавидеть, кого? Тебя, Вардана, Михаила, кого? Все равно я говнюк, тьфу, отвращение такое к себе, что аж блевать тянет.
– Отвращение…
– Отвращение.
– Передергивает, как будто держу в руках что-то непередаваемо гадкое, как будто мокрицы и черви ползают по мне и забираются в нос, в уши, и я в середине клубка отвратительных насекомых, и я мечусь, иногда и правда вздрагиваю как-то конвульсивно…
– Да!
– Долго мы так, интересно, выдержим?
– Не знаю.
– Все одно.
– Постоянно хочется сдохнуть. Ась, это нормально, что постоянно хочется сдохнуть?
– Нормально. Знаешь, я завидую людям, которые могут не завидовать.
Мы проговорили в таком духе еще с полчаса. Потом закончился обед и нужно было идти на лекции. Макс привычным движением всадил себе в живот инсулиновый шприц, прожевал пару привезенных из Москвы таблеток аскорбинки, и удалился
