с меньшей охотой, чем золотые десятирублевки.
Один из очень богатых людей, живущих в Одессе, помещик Остроумов, – латифундист, перед которым даже известные банкиры снимали шляпу и делали это первыми, – решил созвать гостей на званый ужин. Столы в остроумовском особняке ломились от изысканной еды. А еда тут была на всякий вкус – и заливные поросята, и осетры разных способов приготовления – запеченные целиком, копченные на сладком яблочном дыму, жареные и пареные, икра стояла в фарфоровых тазах, для любителей на вертеле были специально зажарены фазаны, обработанные японским маринадом, и так далее: описанию блюд можно посвятить несколько страниц.
Но суть не в этом. Что было у Остроумова, то было, он слыл гурманом на всю Одессу. И даже далее – в Киеве и Кишиневе его тоже знали.
Выпивки тоже было много. Любители лакомились коньяком двадцатипятилетней выдержки, старыми, специально сваренными напитками сливянкой и запеканкой (эти напитки считались целебными и лечили людей от любой простуды и приносимой ветром заразы, в том числе и от «испанки»), ну и, естественно, монополькой – хорошей водкой царского еще производства, которую Остроумов хранил в специальных подвалах, вырытых во дворе его большого дома.
На приеме этом веселились не только старые богачи, бросавшие деньги в золоченый таз для «поддержки Вооруженных сил Юга России, возглавляемых генерал-лейтенантом Деникиным Антоном Ивановичем», но и молодые – довольно чопорные отпрыски городской знати, среди которых были и девицы, умевшие необыкновенно томно опускать ресницы, и напористые молодые люди с цепкими глазами и точно рассчитанными движениями.
Откушав темной, почти черной винной запеканки, они затеяли танцы. Хозяин для этой цели и вообще для того, чтобы было хорошее настроение, пригласил небольшой, но очень бойкий, слаженный оркестрик из трех человек. Особенно хороша была скрипка. Скрипач, кудрявый молодой цыган со жгучим, глубокого антрацитового цвета взором, оказался настоящим виртуозом, некоторые дамочки, слушая его игру, изумленно пооткрывали рты.
Окна дома были распахнуты, на улице царил жаркий вечер, над крышами носились ласточки, разрезали крыльями плотный воздух, иногда с моря прилетал ласковый ветер, и тогда слух ласкал нежный шероховатый звук набегающих на берег волн.
Натанцевавшись вдоволь, молодые люди вывалились наружу – захотели прогуляться и подышать морским воздухом, оркестр, щедро оплаченный хозяином, был отпущен, а оставшиеся гости, – в большинстве своем богатые старики, – уселись за покерный стол и вытащили из карманов пухлые кошельки.
Игра шла на деньги. Суммы назывались немалые. Через сорок минут на столе уже высилась целая гора денег, – и царских, и деникинских, – красовалась также горка золотых монет.
– Все-таки царские кредитки выглядели веселее, чем печатные бумаги Антона Ивановича, – сказал Остроумов, выдернув из груды денег двадцатипятирублевую деникинскую банкноту, – оформлены были веселее…
– И весили больше, – сделал справедливую вставку в речь приятеля Ковлер, живший на этой же улице, что и Остроумов, в одном из богатых, построенных известным архитектором Боффо домов. – Сколько всего можно было купить при императоре Николае Александровиче на двадцать пять рублей, а?
– Не будем ругать наше время, – окорачивающе махнул рукой Остроумов, – будем благодарить его за то, что не повернулось оно к нам филейной частью. Мы с вами живем, Александр Александрович, очень даже неплохо. Икру можем употреблять ведрами, в обед съедаем по целому фазану, – я, например…
– Вкусная птица, – одобрил гастрономические пристрастия соседа Ковлер, – я тоже люблю баловаться фазанами, – глянул колюче на сидевшего за столом напротив владельца сахарного завода Гершковича – тот хотел произвести психологическую атаку и малыми картами выиграть партию. Поняв это, Ковлер решил сблефовать.
Но и Гершкович – толстенький, с пухло свисающим на грудь подбородком тоже все понял, и вообще он хорошо знал, как конструируются такие комбинации и как можно объехать противника на кривой козе, – лишь усмехнулся плотоядно, показывая большие крепкие зубы. Такими зубами он может не только Ковлера перекусить пополам, но и в несколько минут схряпать всю собравшуюся компанию. В сыром виде. Или присыпать любимым своим продуктом – французской сахарной пудрой и отправить в рот.
И тем не менее Ковлер решил продолжить блеф и обмануть сахарозаводчика, но… В общем, имея на руках не самый завидный расклад «три – два», трудно прилепить к своей физиономии сияющее выражение игрока, которому выпала «флешь-рояль», обязательно выражение это отклеится, но Ковлер все-таки попробовал, сделал свое лицо значительным, как у владельца Путиловского завода, и через пять минут проиграл.
Большая куча денег, лежавшая на столе, перекочевала к новому владельцу – Гершковичу.
Гершкович сыграл до конца – сочувственно вздохнул и развел руки в стороны, мол, в следующий раз Ковлеру повезет обязательно. Впрочем, несмотря на сочувственный вздох, изображенный топорно, сахарозаводчик засветился, будто свечка на Рождество, он начал лосниться от радости – выиграл-таки, выиграл! Автомобиль «рено» на эти деньги, конечно, не купишь, но десятка три коров-симменталок приобрести можно.
Как ни странно, после проигрыша Ковлера, который должен был бы охладить покерщиков, азарт овладел игроками еще больше, ставки повысились, хотя блефовать так, как блефовал Ковлер, уже никто не решился: опасно. Тем более улыбка сахарозаводчика Гершковича сделалась прямо-таки людоедской. Ее можно было расценить как вызов, как клич, поднимающий солдат в атаку – как угодно, словом, но всем, кто собрался за покерным столом, захотелось наказать удачливого игрока.
Ворох денег на столе снова начал расти, через десять минут увеличился втрое. Владельца сахарного завода умелые игроки очень скоро ободрали, как липку, и Гершкович, у которого неожиданно опустел кошелек, неверяще тряся подбородком, отстегнул от жилетки дорогой швейцарский хронометр – этакое золотое солнышко – и аккуратно положил на стол. Сообщил, продолжая трясти подбородком:
– Покупал за царские, не деникинские…
Остроумов подхватил хронометр за цепочку и небрежно кинул в высокую кучу денег.
В это время в зал, где шла карточная игра, вошел лакей, специально поставленный внизу, чтобы встречать гостей, породистый, с пышными бакенбардами, в ливрее, будто из старинного водевиля, и громко объявил:
– Архимандрит Зосима из города Киева.
Хозяин неожиданно расцвел, возбужденно потер руки – появилась возможность залезть в кошелек нового клиента, – и велел:
– Зови!
В дверях показался высокий красивый священник с роскошной окладистой бородой, поклонился собравшимся и произнес густым, как у певца Федора Шаляпина, голосом:
– Мир дому вашему.
Остроумов не замедлил вскочить со своего места и лично принести гостю тяжелый, с резными ножками стул. Приставил его к столу:
– Извольте в нашу компанию, батюшка.
Батюшка глянул на него насмешливо и проговорил басом еще более густым:
– Изволю, изволю…
Уловил Остроумов в голосе батюшки что-то такое, от чего сердце неожиданно больно толкнулось ему в виски, словно бы оно существовало отдельно, а сам он – также отдельно, болезненный удар сердца родил в нем некое тревожное удивление, но Остроумов поспешно отогнал его от себя, приняв всплеск, всколыхнувший его, за обычную сытую усталость богатого человека, который не всегда
