Павловна проводила для экономического отдела прачечного комбината политинформацию, посвященную событиям прошедшей недели. Весь вечер понедельника она сидела за столом, обложившись тетрадками, газетами «Правда» и «Известия», старыми вырезками с вечными лозунгами, которые чередовала и микшировала на свой страх и риск.
Неимоверно скучное занятие, — думал Витя, поглядывая на ее вьющийся локон, который она периодически сдувала со лба. Когда я вырасту, ни за что не буду заниматься переписыванием газет.
— Мам, зачем ты это делаешь? Разве тебе это нравится? — спрашивал он, потому что видел, как трудно ей дается каждая строчка.
Наверное, даже труднее, чем какая‑нибудь геометрия с теоремой об углах, образованных двумя параллельными прямым и секущей, — думал он.
— Это же работа, — отвечала Маша и задумывалась: «И правда, кому это вообще нужно?», однако тут же отбрасывала вредные мысли и продолжала писать: «…обеспечить выполнение Продовольственной программы, наш прачечный комбинат всецело поддерживает Константина Устиновича Черненко в этом…»
— Все время у тебя работа… — Витя закрывал дверь в свою комнату под предлогом «не мешать ей работать», включал магнитофон на самую низкую громкость и прокручивал катушки снова и снова, в надежде услышать ответ на свое послание.
Но вместо ответа слышал лишь плотное шипение.
К часу ночи он настолько устал, что уснул прямо на стуле возле магнитофона и когда мама тронула его за плечо — вскочил с криком.
Невидящие глаза были расширены от ужаса.
Он пытался ударить врага или соперника, которые ему мерещились, и что‑то неразборчиво шептал — слюна срывалась с его дрожащих губ.
Не сразу Маше удалось справиться с сыном — она сама сильно испугалась и даже не спросила себя, почему он сидел за столом, хотя давным‑давно должен быть в кровати.
«Я сама виновата, он же говорил, что я все время занята… а я не услышала, не поняла… даже не подошла к нему и не пожелала спокойной ночи. Будь неладна эта продовольственная программа вместе с Константин Устинычем…» — подумала она, смахивая слезинку.
«Уснул возле магнитофона, тоскует по отцу…»
Она и сама, глядя на сына, все время вспоминала мужа — так они были похожи и также каждый раз у нее сжималось сердце.
Будь у нее возможность все вернуть и переиграть, переделать, предупредить… хоть небольшая, призрачная, самая фантастическая — разве она не попробовала бы как‑то ею воспользоваться?
Конечно — да, — отвечала Маша сама себе и тяжело вздыхала. Но это все сказки, фантастика. С потерей нужно смириться и жить дальше.
Она уложила Витю в кровать, поцеловала его в щеку и погладила по голове.
Чего он так испугался? Что видели его глаза в темноте позади нее? От чего или от кого он пытался отбиться?
Она снова вспомнила происшествие минутной давности, похвалила себя, что не стала его будить, сохранила самообладание. Где‑то она слышала, что если разбудить человека в стадии лунатизма, то он может получить серьезную психическую травму и даже навсегда застрять в том сне, который видит.
Она почему‑то верила в это.
Где же был Витя?
Она подошла к столу, чтобы выключить лампу с гибкой шеей, которую достала через знакомую в ГУМе и взгляд ее снова упал на магнитофон.
Витя что‑то говорил про отца, про запись его голоса, которую нашел в шкафу.
Кажется, сын обещал поставить ей эту запись позже. Да, так и было.
Она подошла ближе. Заметила микрофон, стоящий чуть сбоку, кабель от него змеился по столу и падал на пол.
Зачем Вите микрофон? Он записывает что‑то?
Она никогда не лезла в дела сына, да и вообще не интересовалась техникой, считая ее слишком сложной.
«Я бы очень хотела услышать голос Леши…» — подумала она. Глаза ее перемещались от одной кнопки к другой, но нигде, как бы Маша ни всматривалась, она не видела кнопки «Воспроизведение» или похожую.
Витя заворочался, она с тревогой посмотрела на сына. Он опять что‑то произнес.
— Нет… не… бросайте… я… не хочу… Моцарт… Моцарт!
Ее сердце заколотилось. Стало страшно, хотя она не верила ни в злых духов, ни в привидения и все такое.
Но через минуту Витя успокоился, задышал ровнее.
Маша посмотрела на часы. Половина второго. Завтра, то есть, уже сегодня чертова политинформация в актовом зале, на которой все будут спать и только она, стоя на кафедре и через силу пытаясь скрыть зевоту, монотонным голосом зачитает подготовленный бессмысленный и никому не нужный доклад.
«Совсем скоро в империалистической Америке состоятся новые выборы Президента, — вспомнила она текст по памяти. Уже в ноябре власти США в очередной раз продемонстрирует полное неуважение к правам трудящихся…»
Желание услышать голос мужа, хоть и на пленке, вдруг стало таким сильным, что она буквально физически ощутила, как горят ладони и лицо, ощущая его так близко, словно он был совсем рядом.
Не понимая, что она делает, Маша принялась лихорадочно нажимать подряд все кнопки на панели управления магнитофоном. Глаза заполнила странная пелена из слез, в горле встал ком.
«Еще бы разочек услышать его голос и больше ничего не надо. К черту политинформацию, к черту продовольственную программу, и выборы тоже к черту!» — шептала она. Вдруг в магнитофоне что‑то щелкнуло, бобины пришли в движение, начали вращаться.
Она испугалась пуще прежнего, но, чтобы остановить это вращение и шипящий звук, нужно было найти кнопку.
От испуга и из‑за слабого освещения она не сразу нашла ее — черный прямоугольник прямо по центру, а когда наконец хотела нажать, из колонок вдруг послышался голос мужчины — какой‑то далекий, прорывающийся сквозь треск и помехи, и при этом — странно знакомый.
Витя перевернулся в кровати. Дыхание его было ровным и глубоким. Он спал.
Маша забыла про сон и политинформацию.
Она слушала голос, держа палец на кнопке «СТОП» и не могла понять, что это такое: кто этот мужчина и о чем он вообще говорит?
Единственное, что она поняла, — это был не голос ее мужа.
Хотя в некоторых местах записи голос был точь‑в‑точь похож на Лешин и… что самое странное, на Витькин.
«Это может показаться очень странным, но ты должен пойти к дому тридцать два на Арбате в четверг или пятницу. Подвал в дом будет скорее всего открыт, но если он закрыт, тебе придется сообразить, как туда проникнуть…»
Чем дальше она слушала, тем хуже ей становилось.
Что это? Розыгрыш? Какой‑то детектив? Может быть, им дали задание сочинить что‑то и придумать, как решить этот ребус? — мысли метались в голове, как загнанные
