«И всё же, по ту сторону всех проблем, в любви женщины возникает роковая точка, когда она сознательно хочет осуществить перерождение в себе детства того человека, который является для неё желанным. Те, кто не может этого пережить, вне всяких сомнений, отрезаны от того, что является наиболее драгоценным в женщине. Я вспоминаю удивление тех, кому в ходе длинного разговора на эту тему, будучи уже в летах, признавалась: „Вы знаете, я никогда не рисковала пустить ребёнка в мир“. И я уверена, что эта установка берёт начало не в моей юности, но возникла в более зрелом возрасте, где дух уже измерен опытом таких вопросов. Я хорошо знала Доброго Бога, раньше аиста: дети, пришедшие от Бога и вернувшиеся к Богу, если они умерли, — кто, если не Он, мог им позволить родиться? Я никоим образом не хочу сказать по этому поводу, что утрата Бога, несмотря на её важность, вызвала такое потрясение, которое разрушило во мне мать.
Нет, ничего из сказанного мной не касается меня лично. Но нужно как следует осознать, что рождение приобретает очень разный смысл в зависимости от того, рождается ли ребёнок из ничто или из Всего. Пустить ребенка в мир — дело настолько банальное и легко предусматриваемое, что, сопровождаемая чувствами и личными желаниями, эта простота помогает людям преодолеть чрезмерную щепетильность. Ничто также не мешает им извлечь из этого весь тот поверхностный оптимизм, который сообщает нам веру в то, что наши дети реализуют позднее все наши иллюзии на их счёт, и который нас так напрасно обнадёживает. Но всё потрясающее в порождении человеческого существа происходит не из моральных или вульгарных расчётов, но из того факта, что это переводит нас из индивидуального состояния в состояние творческое, что это радикально лишает нас всех личных определений, знаменуя самый творческий момент нашего существования. Следовательно, нужно хорошо понимать, что среди всех верующих именно мать должна была бы быть наиболее религиозной: согласно матери, единственное место, где Бог должен сохранять своё присутствие, — чело того, кто ею рождён. Бог не может нисходить на землю ни к одной Марии, которая была бы только женой Иосифа, не будучи в то же время воплощением девственной восприимчивости, для которой зарождение жизни есть последняя загадка всего существующего».
Два с половиной года длилось молчание между Лу и Рильке. Наконец Райнер не выдерживает и несмело, деликатно, но с надеждой и той детской открытостью, которая всегда так подкупала её, прерывает эту заколдованную паузу. И, словно рухнувшую плотину, обломки обид и недосказанностей затопит потоком новых писем. Эта переписка составляет огромный том, и порой эти письма будут лучшими поэтическими достижениями их обоих. Они будут писать друг другу до последнего дня, обращаясь друг к другу словами «любимый» и «любимая», которые по негласному договору они будут писать по-русски.
«Лу, любимая, ведь в твоих руках покоятся мои первые молитвы, о которых я так часто думал и так часто находил в них поддержку издалека. Потому, что они так полнозвучны, и потому, что им так покойно у тебя (и потому, что о них никто, кроме тебя и меня, не знает), — потому я мог найти в них опору. И мне хотелось бы иметь право приехать и приложить другие молитвы, которые возникли с тех пор, к тем, к твоим, в твоируки, в твой тихий дом. Ты пойми, я чужестранец и бедняк. В твоих руках должно остаться всё, что однажды могло бы стать моей родиной, если бы я был сильнее. Райнер».
На фоне длинной вереницы женщин, любивших Рильке, Лу всегда будет оставаться единственной, непререкаемым авторитетом даже в оценке этих спутниц. Она подружится с Кларой Вестхофф, и та будет часто гостить у неё вместе с дочерью.
В разгар войны, в марте 1915 года, Райнер упросит Лу приехать к нему в Мюнхен, где он жил в то время с подругой, молодой художницей Лулу Альберт-Лазар, страстно желавшей познакомиться с Лу. Эта юная художница, младше Лу на тридцать лет, в 1952 году издаст свои воспоминания о Рильке, где опишет и свои впечатления от встречи с Саломе. Больше всего ей хотелось бы разгадать тайну гипнотического воздействия «роскошного тигриного взгляда Лу».
Она тщетно стремилась понять, что Рильке, столь отличный, по её мнению, от Лу, мог столь сильно ценить в этой странной женщине, сочетавшей «сильную чувственность с чем-то чересчур умственным».
«Витальность этой русской, её жизненная сила, существовавшая в ней помимо всей её интеллектуальности, безусловно, наиболее магически действовали на него», — напишет она в своей книге.
Впрочем, для самих Лу и Райнера всё происходящее в Мюнхене было озарено особым, не видным постороннему глазу светом.
«Ты только подумай, Лу, мне казалось, что Добрый Бог исчерпал для меня свою милость, но вдруг, представляешь, я совершенно незаслуженно получаю экстрагонорар от издательства „Инзель“. И поэтому ты должна, должна, должна быть моим гостем! Я надеюсь, что мне не нужно исхитряться, дабы убедить тебя в том, что мой довод о существовании Бога является бесспорным, не правда ли? Скажи мне, ну разве я смогу сделать свою жизнь в будущем разумнее и глубже, ежели таковая меня ещё ждёт, не начав её с нашей совместной встречи?» — так он ждал её.
«Любимый Райнер, ведь случилось же, что закончился последний день в Мюнхене. Я не увижу тебя больше. И всё-таки я всегда буду думать о том, что когда-нибудь счастье общения с тобой свершится где-то в иных сферах, даже если мы о них ничего не знаем. Никогда прежде я не говорила тебе, как однажды с необычайной ясностью ощутила, что чувство нашей внутренней связи так необъятно выросло во мне, что стало почти явью, и мне даже почудилось, словно я чувствую тебя на расстоянии всего нескольких улиц от меня. Когда мы шли с тобой в последнее мюнхенское утро, я хотела рассказать тебе об этом наваждении, но не смогла. Прощай, Райнер, любимый мой, и спасибо за всё. Подарив мне целую эпоху моей жизни, ты даже не знаешь, как горячо я её переживала», — так они прощались.
А к Пасхе Райнер всегда посылал в её «протянутые ладонями вверх руки» свои новые стихи. Лу искренне сознавалась, что она всегда немного завидовала этому необъяснимому чудотворчеству Рильке — способности спасать себя стихами от терзавших его демонов тоски и страхов.
«Тебе должно было в этом повезти, потому что в тебе абсолютно всё претворяется в образ. Перед тобой одно откровение, и этому нет конца».
Лу требует от него жить всегда в любви, а значит, жить вечно, и в этом её требовании нет и тени личной заинтересованности, корыстности чувств. Она ждёт от него выбора в пользу Любви не к себе, а к любой женщине, которая будет готова пробудить его сердце.
Шутливо сетуя на то, что судьба обделила её столь целительным даром и она вынуждена искать спасения в психоанализе, Лу тем не менее в 1912 году всерьёз отговорила Райнера от намерения пройти курс у аналитика. Риск оставить за врачебным порогом не только свои проблемы, но и спонтанные всплески вдохновения казался ей неоправданным.
Для поэта разлад с самим собой является неизбежной жертвой творчества Молоху. В результате этих обсуждений Рильке так и не довёл до конца переговоры с уже найденным было врачом.
