Берлинский экспресс набирал скорость, неся в чреве своём странную пару. Вспышки отчуждения и близости пульсировали в тесном пространстве купе. Бледный юноша и женщина с волевым разлётом бровей играли в свободные ассоциации.
«Вы говорите слово, и партнёр говорит любое слово, какое придёт в голову. Мы так играли довольно долго. Неожиданно мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел написать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я ему объяснила природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьёзным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула её из его души. Это поразило меня, тут я впервые поняла опасность психоанализа для художника. Здесь вмешаться — значит разрушить. Вот почему я всегда отговаривала Рильке от психоанализа. Ибо успешный анализ может освободить художника от демонов, которые владеют им, но с ними вместе могут уйти и ангелы, которые помогают ему творить».
Могла ли она действовать иначе? Ведь в Райнере Лу встретила своё собственное раннее состояние души — мечтательное, облачное, далёкое от действительности. Рильке дал ей возможность ещё раз вернуться в эту оставленную далеко позади точку собственного развития.
В любви к Рильке жило что-то от любви к самой себе как покинутому и мечтательному ребёнку, который выпал из семейного гнезда. В своё время Гийо стал для неё лекарством от безудержных нелепых фантазий. Дисциплина, работа и постоянная «дрессура фантастического в логическое» — таковы были составляющие его рецепта. Но Лу хочет найти ещё более радикальное лечение, которое бы, в отличие от метода Гийо, не порождало идеализации «врача».
«Единственным человеком, — писала она, — которого я любила и при этом никогда не критиковала, был Гийо, хотя в действительности я любила в нём идеал. В нашей юности идеалы, к которым мы стремимся, проецируются в личность, и мы любим эту личность как оживший идеал. Позже, когда мы начинаем лучше отличать людей от их взглядов, мы перестаём искать идеального человека, скорее, мы хотим объединиться с другой личностью в общей внутренней преданности тому, что мы почитаем и чем восхищаемся. Исчезает тот тип любви, когда один человек стоит на коленях перед другим, — теперь они оба стоят на коленях плечом к плечу».
Этот опыт любви, который ей довелось прожить дважды и в роли неофита, и в роли Великого Посвящённого в чём-то очень похож на инициацию великих мистерий древности. Осмысляя этот феномен, Лу пишет новеллу «Рут» — о девочке, которая ни к чему не стремится столь сильно, как понравиться любимому ментору и, по большому счёту, стать им. Эту книгу Лу Рильке любил особенно, и позже его дочь получит имя Рут, хотя матерью её будет не Саломе, а художница Клара Вестхофф.
В поезде, вспоминает Лу, они чувствовали себя окончательно чужими друг другу. Рильке сказал, что хочет уехать из Берлина — ему нужен новый круг людей. «Хорошо», — коротко ответила Лу по-русски.
Анализируя позднее этот кризис, Лу объясняла своё побуждение расстаться тем, что Рильке мог понять и исцелить себя лишь творчеством, а творил он по-настоящему, только если переставал зависеть от предмета — в данном случае от неё. Он мог излечиться единственно «беспредметной любовью».
Помнится, в самом начале их знакомства, когда они заговорили о своём понимании Иисуса, она говорила ему, что религиозного гения отличает «беспредметная религиозность». Не сотворения новых божеств добивается религиозный гений, а нового отношения к ним, и лишь благодаря последнему становится очевидным бесспорный факт единства Бога и Человека, то, что человек есть смертный Бог, а Бог бессмертный человек. Образцом настоящей религиозности является любящий человек, который к тому же неустанно вновь и вновь пытается освободить свою любовь от иллюзий.
Пытаясь освободить собственную любовь от иллюзий, Лу честно призналась себе, что её «желания уснули надолго», а её заботы о Райнере переместились «по ту сторону того, что объединяет мужчину и женщину и что никогда не возвращается обратно».
Рильке уезжает в артистическую колонию вольных художников, не приемлющих академического искусства. В одном из посланий их затухающей переписки он сообщает о своём кризисе, нарастании внутреннего конфликта, а также о намерении жениться на художнице Кларе Вестхофф.
В довольно жёстком письме, озаглавленном «Последнее послание», Лу вспоминает, как она была для Райнера матерью, и говорит, что, как мать, хочет выполнить последний долг, рассказав ему о диагнозе, который поставил Рильке с её слов один врач. «Этот поэт, — сказал он, — может повторить судьбу Гаршина». Лу требовала от Райнера твёрдости и роста:
«Несмотря на разницу в возрасте, которая существует между нами, я всё время росла, я всё дальше и дальше врастала в то состояние, о котором с таким счастьем говорила тебе, когда мы прощались, — да, как ни странно это звучит, — в мою юность! Потому что только теперь я молода, и только теперь я являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать — полностью самой собой».
Она предостерегает его от того, чтобы в его неустойчивом душевном состоянии брать на себя ответственность за других и вместо подлинного взросления вновь искать свою пристань под женским крылом.
Не таится ли за этой жесткостью ревность женщины? С точки зрения аналитика Лу оказалась права: брак Рильке не продлился и года и распался сразу же после рождения дочери. И всё же кажется, что её пером двигала не только проницательность психолога.
Расставание с Рильке далось ей нелегко. У Лу развивается невроз сердца с обмороками. Причиной болезни, помимо любовных переживаний, было страшное известие о гибели Пауля Рэ в Селерине, где они когда-то вместе провели лето.
Лу предпринимает попытку самоубийства. Воистину 1901 год, начало ХХ века, был самым тяжелым для неё временем.
Доктором, на которого она ссылалась в последнем послании, был, разумеется, Пинельс. Он крайне озабочен её физическим состоянием, ухаживает за ней как врач и убеждает её вести здоровый образ жизни, тем более что, как выясняет Лу, у неё будет ребенок. Пинельс, который по-прежнему желает видеть её своей женой, хочет навестить Андреаса и просить его о разводе.
Лу намерена помешать ему во что бы то ни стало, несмотря на то что возле него и с ним ей всегда было легко и спокойно, она отдыхала и наслаждалась моментом, как Феничка. Они путешествовали запоем, проводя вместе долгие месяцы. Лу любила его семью и считала себя почти что её членом. Новорождённую племянницу Пинельса она восприняла как собственного ребёнка.
Фридрих Пинельс.
Однако и эта история приобретает трагический оборот. Лу теряет ребёнка, упав во время сбора яблок с лестницы. Известно, что ни до, ни после того у Лу не было собственных детей. В преклонные годы она удочерила внебрачную дочь Андреаса и их экономки и помогла ей унаследовать своё с Андреасом состояние. Это ещё одна тайна в её судьбе: отношение Лу к материнству было сложным и противоречивым. Вот каковы её размышления об этом, сохранившиеся на страницах поздних воспоминаний:
