кто-то оттянул резинку от трусов и кинул внутрь горсть холодных тяжелых монеток. От тяжести белье предательски стало скользить к коленкам. Макарошкин хотел сбежать за кулисы, но бабки схватили его и посадили за свой столик.
– Ну что будем делать, Макарошкин? – голосом, от которого дыбом вставали волоски на руках, спросила одна из них. Та, что с брошкой в виде черепа.
– Приватные танцы я категорически не танцую.
– Приватные мы тебе сами сейчас спляшем, если книжку не вернешь.
– Какую книжку? Девушки, вы мне работать мешаете.
– Какарошкин, а уж как ты нам работать сегодня мешаешь, – нахмурились черные бабки, не клюнув на «девушек». – Отдавай книжку, а то мы тебе сейчас живо статус в соцсетях обновим.
И стали они тянуть к Макарошкину черные-пречорные худые конечности, и трясли они Макарошкина, и даже головой два раза об столик ударили. А от третьего раза Макарошкин упал со стула и проснулся.
06.30
В лаборатории трещали и мигали разные ученые приборчики, на столе лежал обрывок таинственной рукописи, над которым Макарошкин бился много-много лет, но пока расшифровал только предисловие. Там было что-то про «всем кабзда», «бедренная кость» и еще «камбалу тушите в томатном соусе». Корочи, то ли Книга Мертвых, то ли книга вкусной и полезной еды.
От страшного сна Макарошкину было очень тошно на душе, хотелось бросить все к чертям и срочно записаться на танцы. На танцах хорошо, не болит задница от стула, только разноцветные лосины и музыка.
– Да пошло оно все! – подумал ученый и выбежал наружу, туда, где солнце, свежий кофе и трам-пам-пам.
– Ну вот и ладушки, – проскрипела ему вслед уборщица и сгребла обрывок рукописи в карман. На черном халате сверкала брошка в виде черепа.
Было чудесное летнее утро. Откуда-то пахло кабачковыми оладушками.
Глава 5. Горячая как батарея
Эти теплые рассказы написаны от первого лица, но они не обязательно про аптора.
Вдруг ето про вас?
Лифт
В тот день я купила две банки консервированного горошка, три килограмма картошки и яблоки. Я так точно это помню, потому что потом не один раз пыталась вплоть до мелочей воспроизвести события того дня, но ничего уже не получалось.
Я надевала тот же пуховик, так же сморкалась в салфеточку, шаркала уггами, трясла авоськой с покупками, но увы. Как говорится, нельзя дважды войти в одну реку.
Я ехала в лифте, и вдруг погас свет. Первые две минуты я просто стояла неподвижно, надеясь, что все починится само. В этом мире все умеет чиниться само, меня всегда это выручает. В этот раз не сработало, темнота сочувственно сопела мне в ухо и норовила спереть из авоськи горошек.
Пришлось искать по карманам телефон, чтобы включить фонарик. Да будут благословлены современные телефоны, в которых есть все, даже надувной фламинго и гарпун. У вас нет? У меня тоже нет, я выдумываю.
В общем, я посветила на доску с кнопочками, чтобы найти кнопку вызова диспетчера. Нашла и тыкнула.
– Че? – моментально раздался в темноте чей-то недовольный голос. Человек там явно занимался чем-то крайне интересным, а я, зараза такая, его отвлекла в самый неподходящий момент.
– Здрасте. Я застряла.
– Шд-др-р пыщ со своими пространственными дырами! Уйду нафиг в механики Сансары, надо было маму слушать шщ-щ-щр-р пыщ-щ-щ гр-р-р..
– Извините, плохо слышно. Я застряла!
– Куда надо?
– Кому?
– Вам! Куда вам надо?
– На бал мне надо, – решила сострить я.
Я просто в России живу, тут или отстреливаешься шутками, или смотришь в небо большими трагическими глазами с седыми ресницами.
– Че, нельзя сразу сказать?
– Извините, – сказала я и хотела еще что-то ироничное добавить, но тут двери лифта открылись, и я зажмурилась от яркого света.
Не знаю, как можно танцевать в кринолине, в корсете, в двухэтажном парике и с пятью килограммами бриллиантов на груди. Я бы не смогла. Я бы чесаться начала, потом бы споткнулась и ушла черепом в стену. Но у дам, скакавших под музыку по этой огромной светлой зале, получалось не только сохранять равновесие, но и хихикать кавалерам на ушко. А еще их почему-то совсем не смущало, что я стою в пуховике, в шапке с надписью «Холодно, блин» и в лифте. Никто даже не пялился.
Пялился и офигевал только один человек. Я.
Тут у меня выпала авоська из рук, и банка консервированного горошка с грохотом покатилась по мраморному полу. Прямо к ногам какого-то гусара в курточке с золотыми шнурами. Он поднял горошек и посмотрел на меня.
Ка-ки-е у него были синие глаза! Только один раз в жизни я видела подобный восхитительный цвет. Летом 1980 года Женька Артамонова с третьего этажа повисла верх ногами на дворовом турнике и явила миру трусы цвета ультрамарин, привезенные ее отцом из Польши.
Вот такие это были глаза.
Незабываемые, как трусы Женьки Артамоновой.
– Вы будете выходить? Я закрою двери, – сказал диспетчер.
– Закрывайте, – в полном ауте прошептала я.
И зала исчезла.
Я снова оказалась в темноте. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки.
Облизывали когда-нибудь экран советского телевизора? Если его немножко лизнуть, то на нем появлялись яркие цветные точки. Это было очень красиво и галлюциногенно. Никакому Кастанеде такое и не снилось.
– Так куда вам? Быстрее говорите, мне некогда.
– А вы куда угодно можете? – осторожно уточнила я.
– Куда угодно, кроме космоса. Там сегодня технический перерыв. Вы новенькая, что ли?
– Я старенькая, я три года в этом лифте езжу.
– Лифте?! А ну-ка, скажи фамилию.
– Арефьева.
– Никуда не нажимай, я сейчас список проверю. – И диспетчер стал шуршать у себя бумагами. – Арефьева, тебя нет в списке. Какого черта ты тут делаешь?
– Я домой еду. На тринадцатый этаж.
– Ну так и едь! На бал ей, посмотрите на нее! – голос из кнопочки ругался на меня до тех пор, пока лифт не остановился на тринадцатом этаже. – Вылазь, приехали, Арефьева.
– Спасибо. А можно буде…
– Нельзя, Арефьева. Забудь все, что видела, – сказал диспетчер и замолчал.
Теперь у меня есть хобби.
Я надеваю длинное белое платье, которое собственноручно сшила из кухонной кружевной занавески. Подпоясываюсь голубой лентой, надеваю пуховик и иду в лифт. Там я прыгаю до опупения, надеясь, что лифт застрянет и снова раздастся недовольный голос диспетчера. И я опять попрошусь на бал.
Мне туда очень надо. Там гусар в курточке с золотыми шнурами. С глазами, как трусы Женьки Артамоновой.
Он протянет мне банку горошка и
