не унимался.
– Верни, – кричал, – месяц людям.
Побежала женщина в поля, к мужу за защитой, а народ за ней, и не оставили в покое, пока она не упала бездыханная.
Родила она прямо там, в поле, тогда пришёл к ней старец, говорит:
– Дочка твоя тоже умрёт, коли не отдашь мне душу. Отдай душу, так хоть дочка твоя жить будет.
Женщина заплакала, запричитала, но делать нечего. Из неё самой жизнь утекала, так хоть дочкину спасёт. Согласилась она, отдала душу старцу.
Он превратил душу той женщины в чёрную бабочку, отправил в небо звёзды сторожить, а дочка её стала вештицей – ведьмой, что рождена умирающей в крови и боли. Она летает по ночам, собирает звёзды, всё ищет на небосводе свою матушку, а найти не может.
А старик, прежде чем уйти из Заречья, открыл мешок, который всё с собой таскал, и выпустил месяц на волю.
Вы побледнели, мой дорогой князь. Что, вам не по нраву моя сказка? Зато теперь разве усомнитесь вы, что кликушами становятся не от колдовства. Любое горе на этой земле чинят люди.
Она слегка наклонилась, заглядывая в мои записи.
– О, мой дорогой князь, тут сразу ошибка. – Улыбнулась она печально.
Я ужасно перепугался.
– Как же так? Я всё слово в слово за вами… Может, конечно, где-то сократил, чтобы успеть.
– Нет-нет, дорогой мой князь. – Настасья Васильевна улыбнулась так ласково, что я обмер, а она взяла лист и поднесла к моему лицу. – Я верю вам, что даже если вы как-то иначе передали мои слова, то не исказили смысл. Не вижу нужды проверять. Дело в другом. Я вовсе не Ферзен. Это фамилия графа.
– Что? Как же…
От осознания я лишился дара речи. Не Ферзен.
– Как же ваша… фамилия?
– У меня нет фамилии, князь. Я дочь кузнеца Василия. Да хранит Создатель его душу. – Она осенила себя священным знамением. – Если хотите, запишите меня Васильевой дочерью.
Настасья Васильевна говорила об этом спокойно, с удивительным достоинством, без капли смущения, а я весь покраснел и не мог выговорить ни слова. Как же так? Она, эта восхитительная женщина, прекраснее любой графини и княгини – крепостная? Безродная? И – что ещё хуже и совершенно немыслимо – не жена князя?! Она жила с ним во грехе и, зная нравы ратиславских дворян, можно было утверждать почти наверняка, против своей воли. Я не раз слышал, как жестоки дворяне к своим рабам, как они издеваются над юными девушками, и, зная нрав графа, не стоило сомневаться, что он сотворил с Настасьей Васильевной.
– Настасья Васильевна, – проговорил я с трудом, – могу ли я помочь… защитить вас от…
– От чего, князь, вы собрались меня защищать? – улыбнулась она.
– От графа. – У меня даже произнести твёрдо это не вышло, я закашлялся, засипел.
– От графа? – Улыбка её вдруг треснула, словно узор на фарфоровой чашке, брови изогнулись, и тёмные глаза заблестели. – Дорогой князь, прошу, ради меня и ради себя самого держитесь подальше от графа.
Неожиданно она наклонилась к моему лицу, положила ладонь поверх моей руки, и я весь задрожал от её прикосновения.
– И спасибо…
Я не смел пошевелиться, а она легко, смазано, так быстро, что и нельзя было поверить в случившееся, провела губами по моей щеке, оставив влажный горячий след.
Зашуршали юбки, едва слышно скрипнула дверь, и наступила оглушительная тишина. Я сидел, держась за свою горящую, точно от оплеухи, щёку.
После дрожащими пальцами я зачеркнул это казавшееся теперь издевательским «Ферзен» и заменил на «Васильева».
Не сразу получилось вспомнить, зачем я пришёл помимо прочего.
Пахомыч нашёлся в дальнем углу оранжереи, за столом рядом с одиноко горящей лампой. Больше нигде свет не горел, мне пришлось взять с собой канделябр, стоявший у входа.
Мы поздоровались, я рассказал сторожу, что пришёл с Настасьей Васильевной. Оказалось, она часто бывает там по вечерам.
– Бабочки ей нравятся, – сказал Пахомыч.
Никогда прежде не доводилось видеть чёрных бабочек в таком количестве. Обычно мне попадались всякие ночные мотыльки: страшные, как пауки с крыльями. Но здесь, в Великолесье, это большие красивые насекомые с точно бархатными крыльями.
Пару лет назад, когда я только приехал в Новый Белград, у столичных модниц было заведено носить живых бабочек в платьях. Это были какие-то ужасно неудобные, громоздкие конструкции из пышных юбок из тонкой прозрачной ткани, в которых, точно в сачке, летали бабочки. Такие наряды оказалось очень неудобно носить, к тому же стоило барышне присесть, и какая-нибудь из бабочек оказывалась задавленной, а присесть, чтобы добраться в экипаже на бал, приходилось. Вот и получалось, что модницы гуляли с мёртвыми насекомыми в подоле. Печально, как легко и не задумываясь ратиславские аристократы уничтожают жизнь ради красоты. Впрочем, стоит вспомнить охотничьи трофеи моего отца. Олень над камином пугал меня всё детство, и не только потому, что я не люблю чучела, но и потому, что чучело то было сделано из рук вон плохо, и морду оленя скривило в жуткой гримасе, точно он пытается проклясть всё наше семейство. Впрочем, может, у него это получилось.
Обо всём этом, в том числе о бабочках и Настасье Васильевне, мы и разговорились с Пахомычем. Он отзывался о ней с большим уважением. Теперь мне даже странно это слышать, зная, что она не законная жена, а любовница графа, ещё и крепостная. (Хотя, быть может, ей дали вольную? Кто знает? Часто ратиславские дворяне берут крепостных в любовницы, а по прошествии лет дарят свободу.)
Нет, моё мнение об этой женщине не изменилось теперь, когда я знаю правду. Напротив, кажется, я ещё больше её уважаю. При её происхождении обладать таким достоинством, такой статью, грацией, умом, очарованием. Далеко не каждая дворянка сможет сравниться с ней. Ни одна женщина на самом деле… кроме той, что существует лишь в моём воображении.
– В оранжерее хорошо, – сказал Пахомыч. – Не люблю в подвал спускаться. – Он показал на дверь напротив стола, за которым он сидел.
– А что там?
– Лаборатория, – сторож выговорил слово по слогам, – доктора Остермана. Там всякое… изучается.
– Там держат кликуш?
– А где же ещё? Конечно, там.
Странно думать, что больных держат в тёмном сыром помещении. Как отапливается подвал? Отапливается ли он вообще?
– Почему граф не построит для них лазарет?
– Для этих чудищ? Вы же их видели, барин. Это не люди – звери. Таких нельзя в обычное здание с дверьми и окнами. Сбегут. И тогда жди беды.
– Но в подвале же, должно быть, холодно и сыро…
– Им сойдёт. Они не как обычные люди, не чувствуют ничего: ни боли, ни холода, ни голода… хотя нет, голод чувствуют. Вечно голодные твари. Говорю же: звери.
Мне до сих пор тревожно от услышанного. После знакомства с Матрёной не могу отделаться от мысли, что кликуши всего лишь больные несчастные люди. Но… ох, я уже ничего не знаю.
Разговорившись о кликушах, я едва не забыл про цель своего прихода. Пытался хитрить, но у меня это всегда прескверно получалось. Каюсь, я слишком, на беду свою, честен.
– А у кого есть ключи от оранжереи?
Пахомыч, видимо, так же простоват, как и я, потому что не заподозрил в моём вопросе ничего дурного.
– У графа, доктора, меня. И у Настасьи Васильевны. У всех, кто здесь работает. Чужих пускаем под присмотром.
А может, и заподозрил, потому что взгляд у него был настороженный.
– Настасья Васильевна тоже здесь работает?
– Ну, она разбирается в цветах.
Это, надо сказать, звучит подозрительно, ведь она буквально сегодня же рассказала мне историю противоположную, будто бы доктор Остерман занимается растениями.
– И часто она бывает здесь?
– Каждый вечер, говорю же. Любит приходить на закате. Ну, зимой, когда темнеет рано, получается уже после заката. Настасье Васильевне темнота не страшна. Наша всё же баба.
Теперь-то и вправду очевидно, что их – деревенская.
Что же, ни у доктора, ни у графа мне ключ не выкрасть. Но Настасья Васильевна мне доверяет и, осмелюсь допустить мысль, даже симпатизирует. Только как забрать у неё ключ?
Сижу, думаю, как бы выпросить у неё ключ, не вызывая подозрений.
Письма от Лёшки точно не дождусь. Нужно срочно искать извозчика. И деньги.
23 студня
Сходил в Мирную. Появляться в Заречье после вчерашнего
