Но так оно и есть, Словно встарь, словно встарь: Если шёл вразрез — На фонарь, на фонарь, Если воровал — Значит, сел, значит, сел. А если много знал — Под расстрел, под расстрел! Думал я — наконец не увижу я скоро Лагерей, лагерей, — Но попал в этот пыльный расплывчатый город Без людей, без людей. Бродят толпы людей, на людей непохожих, Равнодушных, слепых, — Я заглядывал в чёрные лица прохожих — Ни своих, ни чужих3.
Только по одному этому стихотворению Владимира Высоцкого понимаешь, насколько близко его осознание корневой сущности советского общества приближалось к взглядам Венедикта Ерофеева. Того и другого не прельщали призраки, рождённые оптимистичной большевистской идеологией. Они их пугали до дрожи в коленках. Как говорят в таких случаях, тот и другой относились к людям одной группы крови. Венедикт Ерофеев расшифровывал аббревиатуру ВЧК следующим образом: «Век человеческий короток»4.
Да и как иначе он мог относиться к власти, которая с первых шагов своего существования обращалась к согражданам с такими вот заявлениями от имени этой карательной организации:
«Ко всем гражданам Советской России:
Рабочие! Посмотрите на этих людей! Кто собрался вас предать и продать? Тут и офицеры, и генералы, “бароны и инженеры”, “благородные” педагоги со шпионским клеймом на лбу и захудалые правые меньшевики — всё смешалось в отвратительную кучу разбойников, шпионов, предателей, продажных слуг английского банка»5. Вот накрутили, так накрутили! Мало не покажется.
Эта выписка также содержится в одном из блокнотов Венедикта Ерофеева. Ясно, что воззвание адресовалось широким массам населения.
Были Венедиктом Ерофеевым отысканы и совсем поразительные материалы. Ведь он собирал досье не только из высказываний Владимира Ильича Ленина и его жены Надежды Константиновны Крупской, но и Феликса Эдмундовича Дзержинского: «Для поднятия боевого духа и дисциплины в войсках необходима ликвидация ЧКой заговоров, пусть даже несуществовавших»6.
Максим Кантор сказал о духовной близости творческого наследия двух гениев второй половины XX века в своём эссе: «Высоцкий и Ерофеев — вот вам чистый, без примесей “экзистенциализм”, обнажённая русская судьба (тут бы употребить слово “дистиллированный”, но оно не сочетается с именами Ерофеева и Высоцкого)»7.
Приведу ещё одно рассуждение о «великой лжи революции» философа Игоря Чубайса: «О массовых репрессиях, тотальной цензуре, о запрете после 1917 года свободных выборов написано немало. Добавлю, что уровень эксплуатации трудящихся был в СССР несопоставимо выше аналогичного показателя в странах Запада и в исторической России. Значит, “социализм в СССР” — это чистой воды мистификация. В 1991 году Советский Союз распался»8.
Время детства Венедикта Ерофеева невозможно назвать благоприятным и беззаботным. Евгений Шталь, дотошный и глубокий исследователь жизни и окружения писателя, пишет, что его поколение — «это дети репрессированных в сталинские времена». Процитирую некоторые факты из последней книги Евгения Шталя: «Работая над справочником “Литературные Хибины”, включающим 1270 персональных справок о людях, писавших о Хибинах, обнаружил, что более двухсот авторов, включённых в справочник, были репрессированы сами или их родители, родственники. Масштабы содеянного поражают»9.
Венедикт Ерофеев отметил летом 1981 года в своём блокноте: «На нашей памяти много было “безмерно плохого”. А вот “безмерно хорошего” — ничего»10. А за полгода до этого, 4 февраля 1980 года, он записал: «Отсутствие плохого ввиду наличия ещё худшего»11. Под «безмерно плохим» он имел в виду конформизм, лицемерие, желание не высовываться, быть как все. А главное — быть кем-то ведомым, то есть полное отсутствие свободы выбора. Людям моего поколения чуть ли не с первых их шагов по земле внушалась мысль, что они опекаемы и защищаемы властью. Большинству из них при отсутствии патернализма жизнь показалась бы кошмаром. До сих пор с умилением в голосе они вспоминают то время, когда они сами или их родители были послушными детьми при заботливой, но строгой и требовательной няньке.
В конце 1980-х годов Венедикт Ерофеев вряд ли бы выразился о жизни в СССР столь пессимистично. Ведь именно тогда, в конце горбачёвской перестройки, началась робкая и непоследовательная дебольшевизация нашего общества.
Не скрою, что за советом, как наилучшим образом воплотить своё намерение воссоздать образ живого человека, я обратился к высокочтимому мною Оскару Уайльду, английскому писателю. И вот что я прочёл в его предисловии к роману «Портрет Дориана Грея»: «Критик — тот, кто способен в новой форме или новыми средствами передать своё впечатление от прекрасного. Высшая, как и низшая, форма критики — это своего рода автобиография»12.
Точно сказано. Вспоминается русская пословица, несколько сужающая смысл определения Оскаром Уайльдом критической деятельности, но, непосредственно, относящаяся к некоторым интерпретаторам творчества автора поэмы «Москва — Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Оскар Уайльд некоторое время не входил в число уважаемых Венедиктом Ерофеевым авторов. Как говорят, у всякого свой вкус: кто любит дыню, а кто арбуз. Он сказал об этом же по-своему в поэме «Москва — Петушки»: «Ведь у каждого свой вкус — один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать»13.
Сопоставляя Ницше и Уайльда, Венедикт Ерофеев дал последнему в своих «Записных книжках 1961 года» уничижительную характеристику: «Страдалец и подвижник Ницше — и где-то в ногах у него маленький и нагленький салонный пророк, портящий кровь викторианским буржуа»14.
С такой характеристикой я не могу согласиться, хотя признаю, что это высказывание какое-то время соответствовало взглядам Венедикта Ерофеева и не являлось его очередным розыгрышем. Любил он вводить своих собеседников в ступор саркастическим замечанием в адрес общепризнанных авторитетов.
