обвинения не сумела доказать его вину, а кроме того (что более необычно), защита доказала его невиновность, не оставив повода для каких-либо «разумных сомнений». Двух женщин, обвинявших его, арестовали и затем препроводили в тюрьму.
Однако еще перед судом он признался мне: даже если его оправдают (а он верил, что так и будет), он еще много лет не сможет вернуться на свое прежнее место жительства. Сама по себе невиновность не защитит его от нападений соседей. В его доме уже перебили все окна, так что в случае оправдательного приговора он вынужден будет перебраться совсем в другую часть страны, где его не знают. Иначе ему не жить спокойно.
Справедливость — вещь хрупкая, и стремление к ней ни в коей мере не является естественным или всеобщим. Ларошфуко говорил: «У большинства людей любовь к справедливости — это просто боязнь подвергнуться несправедливости». Праведный гнев — одно из тех состояний ума, которые приносят наибольшее удовлетворение, а уж когда при этом можно получить удовольствие от погрома (как в нашем примере с битьем окон), возникает нечто вроде экстаза, особенно если вы действуете заодно с единомышленниками — или просто с теми, кто загорелся той же сомнительной идеей. Праведное возмущение часто является проекцией (в терминологии Фрейда) — приписыванием другим своих действий (в том числе имевших какие-то последствия), чувств, желаний.
И в современной Англии это верно как нигде в мире. Когда в суд доставляют печально известного педофила, у входа часто собирается разгневанная толпа (или людская масса), чтобы поулюлюкать, как только его привезут. Создается впечатление, что при первой возможности они с радостью растерзали бы его. Матери с ребенком часто вопят и размахивают кулаками перед машиной, на которой привозят обвиняемого, — тем самым приводя в ужас собственное дитя.
Любопытно, что никто из таких матерей не воспринимает это как издевательство над ребенком. Ни одна из них не задумывается о том, что ее собственный жизненный путь зачастую создавал благоприятные условия для распространения дурного обращения с детьми.
Однажды ко мне явился заключенный, потребовав валиум. Я спросил, зачем ему. «Если не дадите, придется мне напасть на нонса». Нонсом (попсе) на тюремном жаргоне называют тех, кто совершил преступление на сексуальной почве. Этого термина тоже нет в словаре Партриджа 1949 года, так что он явно возник сравнительно недавно. Считается, что он происходит от слова nonsense, но мне такая этимология представляется маловероятной: слишком уж высока эмоциональная заряженность этого жаргонизма.
— Почему вам придется напасть на нонса? — спросил я.
— Они же детишек насилуют, нет?
— На самом деле не все, — уточнил я. В любом учебнике сказано, что такие преступники бывают разными.
— Ну неважно, — продолжал он. — Придется мне на одного напасть, если вы мне валиум не дадите.
Мне невольно вспомнилась одна из шуточек Томми Купера (который тогда как раз недавно умер). Человек приходит к врачу и говорит: «Мне нужно снотворное для моей жены». Врач спрашивает: «Почему?» — «Да потому что она проснулась».
Вид у этого заключенного и правда был довольно-таки возбужденный. Со мной и прежде такое не раз бывало: узник заявлял, что совершит акт серьезного насилия, если я ему не выпишу валиум.
Один, к примеру, сказал мне:
— Я кого-нибудь убью, ежели вы мне кой-чего не дадите. (В данном контексте «кое-что» могло означать лишь валиум.)
— Позвольте мне вам дать один совет, — предложил я.
— Чего еще за совет?
— Не убивайте никого.
— А вот увидите, — не унимался он. — Вы еще пожалеете. Поймете, что это всё вы. Сами будете виноваты. По ночам спать не сможете.
Он назвал единственную причину своего желания кого-нибудь убить: что у него, мол, такое уж настроение. На самом деле у него частенько бывало такое настроение. Он говорил с интонацией капризного ребенка, которому отказывают в том, чего он хочет, но, когда он, громко топая, вышел, я не мог быть абсолютно уверен, что он не выполнит свою угрозу. В конце концов, он сидел за преступление насильственного характера.
Сам я был уверен, что если он все-таки убьет кого-нибудь, то моральную ответственность за это понесет он, а не я. Но в обществе такое мнение все менее популярно. Два недавних случая иллюстрируют общемировую тенденцию: экспертов и чиновников все чаще рассматривают как лиц, постоянно выступающих in loco parentis — в роли родителей (при этом в роли детей выступает все прочее взрослое население).
В Японии 26-летний мужчина зверски убил девятнадцать инвалидов и нанес травмы еще двадцати пяти. Незадолго до этого он рассказал психиатру о том, что он намерен сделать, но тот оставил его на свободе, и теперь считается, что виноват врач (если и не с точки зрения закона, то с точки зрения общественного мнения). А во Франции судья выпустил из тюрьмы молодого человека, который до этого дважды пытался уехать в Сирию, дабы вступить в ряды джихадистов, — и который после этих попыток перерезал горло 86-летнему священнику, когда тот служил мессу. Поднялась буря общественного возмущения, и при этом совершенно пропало из виду такое соображение: возможно, судья просто следовал требованиям закона (как он их понимал). Его так клеймили позором, словно это он сам зарезал несчастного священнослужителя.
Но ошибки при прогнозировании (в обоих направлениях — и когда прогноз оказывается слишком мрачным, и когда он оказывается чересчур оптимистичным) неизбежны. Там, где нужно выносить суждение, это суждение часто ошибочно (если уж во французском деле и имелась какая-то ошибка, то она была в первоначальном приговоре суда).
Арестант, заявивший, что убьет кого-нибудь, если я не выпишу ему валиум, в итоге никого не убил — и, насколько мне известно, вообще не совершил никакого акта насилия. С его стороны это была лишь попытка шантажа. Но, если бы оказалось, что он угрожал всерьез, мне бы предъявили серьезное обвинение. А так я сумел сохранить репутацию доктора, которого, если выражаться на тюремном жаргоне, нельзя обдурить, чтобы получить рецептик.
Но вернемся к заключенному, который заявил, что ему придется убить нонса (если я не выпишу ему лекарство, которое он желает получить). Я поинтересовался, есть ли у него самого дети.
— Трое, — ответил он.
— От одной матери? — уточнил я.
— От трех, — ответил он.
— И вы видитесь с этими детьми?
— Нет.
— Почему не видитесь, ведь могли бы?
— У матерей новые дружки, — пояснил он.
— А как вы думаете — это у них последние дружки в жизни или же у каждой еще будет не один?
— Еще будет не один.
— И как эти дружки, один или больше, будут обращаться с вашими детьми?
Он тут же смекнул,
