Книга Повилика - Катерина Крутова

… На картине высился замок, и дорога петляла, упираясь в его ворота. Длинный локон русых волос извивался на молочно-белой коже, огибая аккуратные холмы и спускаясь до впадины пупка.

— Пора, — нехотя прошептали припухшие от любви губы. — Гроза кончилась, я должна возвращаться.

Матео поднялся на локте, стремясь напоследок запечатлеть в памяти образ любимой.

— Пообещай, что это только начало. — Что ни слово, то поцелуй- запястье, где стучит растревоженное сердце, грудь, что отзывается шумным вздохом, шея, пахнущая прошедшим дождем и губы, сладко шепчущие: «Матеуш».

— Обещаю, — выдохнула Повилика, и только старый умудренный годами ясень с грустью покачал раскидистыми ветвями, провожая влюбленных, покидающих его чертог.

Превращение

Мы не ворчим — Повилики заботливы и приветливы. Нам чужды измены — Повилики верны и преданны в болезни и здравии, в богатстве и в бедности, в печали и в радости покуда смерть не разлучит нас с господином. Мы — его жизнь, наслаждение и погибель. Мы забираем самую малость — груз отведенных лет, а дарим в ответ себя, прорастаем в сердце, опутываем объятиями ласк, разделяем победы и поражения. Мы — лучшие жены и надежные спутницы. Ни одна из нас не захочет прервать союз. Никому из нас не быть брошенной и обманутой. Наша доля завидна и для жалости к себе нет причин. Но с начала цветения я искала способы разжать взаимные тиски, скинуть оковы, порвать навязанные узы, чтобы обрести свободу выбора. Старшие Повилики считали мою одержимость блажью юности, но обретенный дар открыл путь и возможности, неведомые другим. Находя новые Писания — на развалах старьевщиков, в разоренных склепах или у чудаковатых коллекционеров — я все ближе к истоку, к разгадке проклятий и тайн первого ростка. Но теперь я не хочу другой свободы, кроме следования за господином. Мой капитан стоит тысяч мужчин, а та, что под сердцем — загадок и тайн всего мира.

(Лес Броселианд, Бретань. 332 год от первого ростка, кивающие плоды, последняя лунная четверть)

Холод каменных ступеней под босыми ступнями горячил кровь, обещал приключение, лихорадил сердце предвкушеньем запретной неги. Молодая луна робко пряталась среди туч. Позади, за дубовыми дверьми крепко спал барон Замен. Утомленный страстью, опоенный сонным вином, до рассвета будет пребывать он в царстве далеких грез. Много раз пройденный путь, верный конь, хранящий тайну хозяйки, темный плащ, скрывающий силуэт. Скрипучие половицы на постоялом дворе, равнодушный трактирщик, за пару монет не замечающий ночную гостью, поцелуи и объятья любимого — наградой за грехи.

Повилика потеряла боязнь и стыд. Много раз возвращалась она под сень ясеня, чтобы вновь и вновь шептать безудержное: «Матеуш». Но чем больше ласк получало неизбалованное истинной любовью тело, тем больше близости требовала душа. Все сложнее было разрывать сплетенные пальцы, все дольше хотелось длить разговоры и поцелуи. И дневных минут, украденных на прогулке, стало мало двоим. В середине лета глубоко за полночь, выскользнув из тяжелых объятий Ярека, глянула Повилика в окно и чуть не сдержала вскрика — вдалеке, освещенный полной луной замер в поле одинокий всадник. И не видя лица, знала девушка — то ее возлюбленному не спится от томленья, то влечет его натянутая меж ними незримая нить. Тихо-тихо накинула она тогда широкий плащ прямо поверх тонкой рубахи, босая скользнула во двор, прокралась мимо освещенного окна караулки, где коротала за игрой в кости спокойную ночь стража. И трава легла мягким ковром под ноги влюбленной сестре, и деревья укрыли беглянку в своей тени. В ту ночь впервые Матеуш и Повилика предались страсти в тесной комнате постоялого двора, на узкой постели, где лишь сила объятий удерживала от падения с края на дощатый пол.

Навязанное долгом, принятое ненавистной женской долей внимание мужа с каждым днем становилось все горше и тяжелее. И жгло огнем нежеланное семя, а поцелуи жалили хуже шершней. Не питала больше злая грубая сила — уксусом закисляла кровь, и лишь рядом с Матео текло по жилам молодое пьянящее вино. Не мужу с любовником, но истинной любви с постылым насильником изменяла она ночами на супружеском ложе. И оттого только жарче целовала при встрече тонкие пальцы с въевшейся под кожу краской и не могла надышаться впрок пахнущей солью и специями смуглой кожей.

Ворчала, призывая одуматься, преданная Шимона. Но юным страстям неведомы мудрость и страх. В отдельные покои отправила баронесса верную служанку и непоседливую дочь. И если слышал кто в замке, как скрипела дверь, выпуская беглянку из господских комнат, или видел мелькнувший за стенами силуэт на длинноногом скакуне, то молчал, страшась оказаться гонцом, приносящим плохие вести и первым попасть под горячую руку хозяина.

— Amore mia, я хочу показать тебе Италию. Снимем палаццо с широким балконом, выходящим на канал. Ты станешь там самой прекрасной из всех сеньорин и синьор, а я узнаю тебя под любой маской на карнавале, — слова Матео звучали подобно сказке, и Повилика слушала, прижимаясь к нему обнаженным телом, нежно касаясь безволосой груди, наслаждаясь счастьем хрупких мечтаний.

— Каждый день я буду писать твои портреты, и богачи выстроятся в очередь за право украсить этим волшебным ликом гостиные и залы дворцов. А ночами на простынях тонкого китайского шелка мы создадим неповторимое полотно нашей любви.

И она верила обещаньям, так же как художник, дающий их от чистого горячего сердца.

В ту ночь Повилика медлила. Слишком сладкими были поцелуи и мучительным расставание. Вместе влюбленные вышли за ворота постоялого двора. Почти раздетый, в брэ и нижней рубахе, Матео помог баронессе забраться в седло гнедого арабского скакуна. Задержал напоследок узкую ладонь, одаривая каждый палец прикосновением влажных губ.

И никто не заметил вышедшую по нужде стряпуху, затаившуюся в тени под широкой крышей. Скрылся за изгибом дороги легконогий быстрый конь. Проводив всадницу взглядом, счастливо насвистывая под нос, ушел в дом Матео Зайзингер. Лунный свет выхватил из сумрака изуродованное шрамом лицо и прядь спутанных рыжих волос.

*

Лика целует так, что и мертвые воскреснут, а живые слягут с остановкой дыхания. Едва успеваю закрыть дверь мастерской, как ласковой кошкой жена ныряет в мои объятия, трется щекой о плечо, прижимается трепетно и разве что не мурлычет. Отвечаю с готовностью агнца, добровольно ложащегося на жертвенный алтарь. Слишком хорошо эти губы знают мои слабые места, а чуткий язык подбирает не слова, но прикосновения, отбрасывающие приличия прочь. Подхватываю под ягодицы, усаживаю прямо на раскройный стол, забираюсь ладонями под легкую блузу, сжимаю и глажу, забывая обо всем,