Книга Повилика - Катерина Крутова

слуг зачастили на пикники. Живописец поспевал следом, писал наброски и задумчиво грыз черный мел итальянского карандаша, задерживая на госпоже взгляд дольше положенного приличием. Когда б барон Замен хоть мельком заглянул в рисунки Матео, и десяток ударов плетью показались бы малой карой. Обнаженная, в одеянии длинных волос, точно Венера из морской пены, из побегов травы и лоз дикого винограда, пьянящая и неземная, представала на них во всей красе Повилика. Образ ее — недоступный, манящий, заполонил сны, лишил покоя, запутал мысли. Он помнил ее запах — то сладкий и тяжелый, как цветущий ландыш, то теплый успокаивающий, подобный нагретой солнцем сосновой коре. Он чувствовал ее вкус — обжигающий, живительный, как глоток ледяной воды в палящий зной, и тягучий, терпкий, словно выдержанное вино из заизюмленного винограда. А тело его жаждало вновь ощутить прикосновение ее рук — робкое и несмелое сначала, требовательное и жадное во власти страстей.

Но приставленные пажи опекали госпожу, старая служанка блюла приличия, а познающая мир малютка требовала внимания матери. Порывистое откровение под покровом ивы, сблизившее двоих, отступало в реальность легенд и сказаний врунов-менестрелей. Миновал месяц больших трав и в разгаре было цветение. Недоступная близость желаньем терзала душу Матео. Чувства меж ними звенели натянутой струной, сияли ярче солнечных бликов на поверхности бездонного озера, в котором мучимый жаждой любви Зайзингер тонул каждую ночь. И каждый день с упоением одержимого выводил на холстах и бумаге милые черты. Он пытался забыться с одной из доступных девок, что терлись при постоялом дворе, где художник снимал комнату. И даже выбрал ту, что статью и цветом волос походила на баронессу. Но платные ласки и купленные стоны не притупили страсть, а вызвали ярость к себе и отвращенье к ни в чем не повинной шлюхе. Не то, не так, не с той! Седлав коня, среди ночи Матео прискакал под стены замка Замена и мучил себя, точно тать, рыскающий в ночи в поисках наживы. За дубовыми ставнями, сокрытая от глаз увитыми плющом и виноградом стенами, его Повилика в этот миг отдавалась другому. Художник стонал от бессилия, сдавленно рычал, до крови прикусывая губы, но не мог перестать представлять, как покорное тело прогибается под властью законного супруга. А он — грешник, прелюбодей — на земле горел, как в Геенне, сжимая рвущуюся плоть, толкаясь в ладонь, как в желанное лоно.

Наутро, измученный бессонницей и страстью, Матео был готов сорваться, покинуть город, где не видать ему счастья. Но трусливо сбегать — низко, даже для живописцев, чьи руки не знали оружия, а лишь кисти да карандаш.

Художник был хмур, и погода вторила ему. Порывистый ветер гнал по небу неуспевающие менять форму низкие облака. Виктория капризничала, то и дело просясь на руки матери. Шимона зябко ежилась и непрерывно жаловалась на ломоту в костях. Когда же с неба упали первые крупные капли, признаки нетерпения стали проявлять и слуги. С сожаленьем глянув на Зайзингера баронесса приказала собираться. Свита спешно погрузилась в повозку и, понукая лошадей ускориться, отправилась к замку. Матео остался один. Зло и разочарованно оглядел незаконченную работу на мольберте, захлопнул футляр с красками, в сердцах отшвырнул кисть. Одумался, пошел искать в высокой траве и вдруг увидел накинутую на ветви бересклета ажурную шаль Повилики. Коснулся осторожно, разглядывая тонкое кружево. Бережно снял с куста и смял в руках, вдыхая запах — ладан и мирра.

— Я ношу ее в церковь, — бархатистый, обволакивающий желанный голос.

— Отчего же тогда мысли мои одна греховней другой? — невысохшая масляная краска с испачканных пальцев измазала светлую нить, навсегда впечатывая в волокно ржавую, точно кровь, киноварь. Горло пересохло, а язык прилип к нёбу. Художник обернулся.

Сверкнула молния далекой грозы и привязанный неподалеку конь тревожно дернул ушами. Повилика стояла в нескольких шагах — раскрасневшаяся и растрепанная от быстрой езды. Быстрее, чем раскаты грома достигли уединенной поляны, влюбленные оказались в объятьях друг друга.

Жадные поцелуи, ловящие на щеках капли грядущего ливня. Нетерпеливые пальцы, путающиеся в шнурках и застежках. Больше не было слов — лишь прерывистое дыхание, урывками в напоенном грозой воздухе, да слетающие с губ имена:

— Матеуш…

— Повилика…

Подхватив на руки, прижимаясь губами к кромке выреза, целуя ключицы, шею, мочку уха, изгиб бровей и трепет век, Матео отнес девушку под сень раскидистого ясеня. Опустился вместе с ней на колени, не прерывая ласк. Повилика неуловимо коснулась шершавой коры, и послушное ее воле дерево опустило ветви ниже, закрывая альков зелеными портьерами. Темный расстеленный плащ укрыл красный бархат платья. Отстранился, любуясь мечтой наяву, живописец. Тонкий батист сорочки дразнил, не скрывая суть. Полная грудь вздымалась, призывно блестели самоцветы глаз.

— Мадонна, — на выдохе он коснулся губами обнаженной ступни, и заскользил выше, задирая подол, покрывая поцелуями лодыжки и колени, рисуя языком на бедрах причудливые узоры, дразня, раздувая и без того пылающее пламя. Никогда раньше не испытывала Повилика ничего подобного. С той первой страшной ночи, когда Ярек взял ее силой, баронесса постигла многое, и давно не чуралась нехитрых мужниных ласк. Они стали источником силы, и платой Замена за причиненную боль. Черный оскал зловонного рта, точно тьма самой прогнившей души, ненавистной привычкой отмечал день за днем. Из ночи в ночь Повилика брала, вытягивала погубившую ее похоть, выпивала хмельную одержимость и не знала, что бывает иначе. Но сейчас, за пеленой грозы, под покровом резных листьев ясеня, тая под горячими поцелуями на прохладной в мурашках коже, впервые молодая госпожа отдавалась во власть любви и вручала себя другому. Вздрогнула, не сдержав стона, подалась, открываясь навстречу, когда нежные пальцы раскрыли набухшие лепестки и коснулись пульсирующей сердцевины. А Матео ласкал, восхищаясь рубину румянца на щеках, лиловым теням от длинных дрожащих ресниц, ежевичным вершинам оголенной вздымающейся груди. Повилика была прекраснее всех эскизов, пленительнее бесстыжих мечтаний, и он не спешил, в откровенности всхлипов и поз, получая признания. Поцелуем гасил срывающиеся стоны, бережно подводил к самой вершине чувств. С трогательной доверчивостью любовница уткнулась вспотевшим лбом в мужскую грудь, задышала прерывисто, прижалась всем телом. Ловя ее наслажденье, он вошел, разделяя миг, прижимая сильнее, проникая в глубь пульсирующего жара. И вот уже тонкие руки оплели широкие плечи и тела подхватили ритм. Двое грешников, окрыленных одной любовью, постигали древнюю магию — отдающему душу возвращается сторицей. Первозданная сила, что стоит у истоков жизни сцепляла пальцы — длинные в краске и тонкие с фамильным гербом, путала волосы — цвета спелых колосьев и сырой вспаханной земли, клеймила сердца общим на двоих чувством