из избы. Григорий пошел было к окну, запнулся о табуретку, на которой только что сидел Перфильев, в сердцах отшвырнул ее ногой. В окно было видно, что Николай шел к следующей избе.
В избе у Надежды обедали. Двое бледных светловолосых девочек восьми и четырнадцати лет чистили сваренную в мундирах картошку, ели, запивая ее разведенным молоком. Надежда не ела. Сидела, словно позабыв про еду, и не отводила взгляда от дочек.
Перфильев сел у двери на лавку. Поглядев на скудно накрытый стол, негромко пообещал:
— Тем, кто на уборке будет, завтра муку выдадим.
Надежда отвела взгляд от дочерей, повернулась к председателю.
— Нинка у меня приболела. Не ест вон ничего… Хлебушко-то куда как в пору…
— Со старшей пойдешь — выдам на двоих, полностью. Возьму на себя такую ответственность.
— А за Степку аль не положено? За весну еще… Сколь малый в урочище ломался…
— С ним я полный расчет провел. По совести…
— Он мне все, что выдали, до копейки оставил. Плакал все — как, мама, жить-то будете? А я ему — раньше, ирод, думал бы, когда водку жрал.
— Просил я за них…
— Куда ставить-то меня хочешь? Спина-то не гнется. Какой из меня работник? А на нее глянь, на Верку… Поднимет она сноп?
Старшая приподнялась из-за стола:
— Я пойду, дядя Коля. Куда надо пойду…
— Молчи уж, лядящая! Куда надо она пойдет… — с трудом, словно стряхивая с себя обессиливающий груз тяжелых раздумий, поднялась Надежда. — Когда муку-то давать будешь?
Перфильев молча смотрел на худенькую белоголовую Нинку, которая, глядя куда-то в сторону, грела о теплую картошку прозрачные ладошки, и не слышал, что говорила Надежда. Перевел взгляд на карточку широкоплечего чернобородого мужика в простенке — Степан был не похож, но в то же время очень похож на него. В Красном углу висела икона Николая Чудотворца. Он тоже смотрел на белоголовую Нинку и хмурился. Потом снова услышал голос Надежды:
— …нам по нашему горю зиму бы перебиться. Больше мне не протянуть. Мой который уже раз во сне приходит. Так-то ласково манит, что и узнать его не могу. Он у меня крутой был, помнишь поди. Пойдем, говорит, Надя, на реку. Это ж зачем, говорю. Меня дочки в доме ждут. Подождут, говорит. Им не грудь сосать, большие уже. И снова манит — пойдем да пойдем… Так-то и томлюсь ночь всю. Поплакать — так слез нет. И откуда знат-то, что дочки выросли? Подроща моя — глянь на них…
— Завтра в обед к правлению подходите, — вроде как не впопад пробормотал Перфильев.
Ответа он не расслышал. Чуть погодя, очнувшись от внезапно накатившего забытья, он увидел, что Надежда стоит напротив него, показывая рукой в сторону сидящих за столом девочек. Он тоже стал смотреть туда и встретился взглядом с задумчиво глядящей на него Ниночкой. Тоненькие, туго заплетенные косички, обветренное, вроде бы не очень красивое личико… И лишь огромные отрешенно глядящие на него глаза вдруг перехватили горло тяжелым горьким комком. С трудом
С трудом раздвинув сухие губы, попытался ободряюще ей улыбнуться. Кажется, не получилось. Она по-прежнему строго, без улыбки смотрела на него и все пыталась согреть прозрачные ладошки о чуть теплую неочищенную картофелину.
— … А Нинку тогда в городе в детдом отдадите, пока Степка не вернется, — услышал он наконец Надежду. — Он, как вернется, так доглядит. Он у меня ласковый…
Перекати поле
Задыхаясь старым мотором, оставляя над рекой шлейф дыма, а на воде след лениво разбегающихся серых волн, старая тяжелая лодка, битком набитая людьми, медленно ползла по течению. Дремали на мешках бабы, курили, негромко переговариваясь, мужики, отвернувшись от мужиков, кормила грудью ребенка молодка, а двое мальчишек не отрываясь смотрели на развернувших узелок с едой Степана и дядю Федю. Рядом с ними, отворачиваясь от холодного ветра, пристроился худой горбоносый старик в стареньком клетчатом пальтишке. Прислонившись к его плечу, спала девочка лет пятнадцати…
Федор Анисимович, поймав взгляд старика, придвинул к нему узелок с нехитрой едой:
— Извиняюсь, конечно, может, за компанию с нами? Мы на сей раз со Степушкой прибогатели с едой-то. До города как есть хватит, не сомневайтесь. Внучка-то, смотрю, с зари самой ничего не ела. Приморилась, видать? Все спит да спит, жизнь наша переменная…
Степан нарезал хлеб. У старика дрогнул кадык, он растерянно оглянулся, тихо ответил:
— Вы кушайте, кушайте. Спасибо. Мы потом.
— Когда потом-то? — не согласился Федор Анисимович. — Потом — потом и будет. Сам не хочешь, так она вот пускай поест. Держи-ка вот, красавица…
Он протянул открывшей глаза девочке горбушку хлеба и яйцо. Девочка вопросительно посмотрела на старика. Тот ласково коснулся ее головы ладонью:
— Поешь, Любушка.
Девочка взяла хлеб и, разломив пополам, протянула старику. Тот грустно улыбнулся, взял хлеб, но есть не начинал, смотрел на девочку.
— Сами, видать, не здешние?
— Нет, знаете ли, Любушка у меня здешняя. Это я перекати-поле, старый куст без корней… — грустно улыбнулся старик. — Знаете ли, как случается в жизни: живешь, суетишься, спешишь, а потом смотришь — нет никого вокруг. Было, правда, место на земле, куда я надеялся вернуться перед концом… Стану, думаю, на колени, голову склоню, скажу: «Больше мне идти некуда. Прости, Маша, пришел помирать к тебе…» Совсем уже было собрался, да предупредили вовремя: все немцы порушили в тех местах. Старый дом сгорел, людей никого не осталось. Одна земля пораненная железом стонет…
— И жена, значит, там… Марья-то?
— Жена? Нет, знаете ли, жены у меня никогда не было. Так, воспоминание юных лет… последняя надежда…
Федор Анисимович сочувственно покивал, вытер заслезившиеся от холодного ветра глаза.
— Вы того, ешьте, жизнь наша переменная. Еще берите… У каждого свое горе, как поглядишь. Куда ни кинь. — Помолчав немного,
