все завистники.
— При чем тут «завидует», когда я сам себе сейчас не завидую. Вот наградила нас Шурка родственничком, что называется, ввела зятя в дом.
Кабинет секретаря обкома партии Патанина. Сам Патанин сидит на обычном своем месте. Сбоку его стола Назарук заканчивает говорить, складывает уже бумаги. Еще несколько членов бюро. За длинным столом, точно подсудимые, сидят рядом Григорьев и второй секретарь райкома Торопов. Он уже в годах, лысеющий и со лба и с затылка — районный работник, который и в грязь, и в дождь, и в распутицу безответно, год за годом мыкается по размытым дорогам, выполняя предписания.
Назарук:
— Партийный долг требует сказать прямо и принципиально: в то время как вся наша необъятная страна берет новые повышенные обязательства, выявляет скрытые резервы, ты, Федор, решил пойти по легкой дорожке, не захотел расстаться с привычной, спокойной жизнью. Четыре месяца мы убеждали, доказывали, вот уже весна на носу, а Григорьев по-прежнему твердит, что хлеб у них не родится, пугает нас сводками десятилетней давности. Негоже.
Садится со скромным достоинством. Члены бюро перешептываются.
— Что же, послушаем товарища Григорьева, — говорит Патанин. И уже совершенно ясно его отношение ко всему тому, что Григорьев может сказать.
Медленно встает Григорьев. Торопов облизывает пересохшие губы, снизу испуганно смотрит на него. Он бледен. Он больше всех здесь переживает. Он приехал с тем же решением, что и Григорьев, но сейчас, подавленный обстановкой, начинает колебаться.
«Что я скажу? Я долго думал. В жизни так: если очень хочешь чего-либо, то и факты подбираешь таким образом, что все они подтверждают твою правоту. Вот и я так подбирал факты. Но сейчас, на бюро, я все это увидел по-новому».
И как бы сразу всем легко стало, как бы радостно оживились все, будто после этого дело само сделается.
Да, хорошо было б… Но Григорьев, встав, говорит совсем другое:
— «Негоже»… Слово-то какое… Мол, сам народ тебе говорит: «Негоже!» А ведь если совсем уж по правде говорить, так что получается? Вот хоть Семин сидит, инструктор. Уважает его у нас народ? Нет, не уважает. Не за что. А приедет, скажет слово — слушаемся. И к тебе, товарищ Назарук, все это же самое относится. Так само и про тебя говорят. Про вас, Константин Александрович, никак пока что не говорят. Район наш дальний, а вы человек у нас новый, словом, не успели узнать. Тут Назарук толково говорил, с пословицами. Ну, да пословиц, их можно и еще набрать столько же. А вот распашем мы земли, пошлем отчет не хуже других. Урожая, конечно, не будет. А зимой овцы начнут дохнуть от бескормицы. Когда солдат ошибается, он один за это в ответе. А за ошибку командира дивизии вся дивизия расплачивается. Оно, конечно, маленькое слово «перегиб». Вроде бы согнул, неправильно — обратно разогнул. А не все разгибается.
И вот тут Григорьев погорячился излишне. Глядя на секретаря обкома, он сказал, немного поколебавшись:
— Я, конечно, не знаю и утверждать не могу, но если уже где-то обещано — бывает ведь и так тоже, — так отказаться бы надо. Другого выхода не вижу.
Он сел. Долгое неловкое молчание. Перешептываются. Стараются не глядеть на секретаря обкома. И каждый не рад, что оказался при таком разговоре.
— Ну что же, послушаем второго секретаря, — откинувшись на спинку кресла, держа Торопова под взглядом, как под прицелом, говорит секретарь обкома. — Какого он настроения? Говори, товарищ Торопов.
Торопов осторожно под столом застегнул пуговицу пиджака. Руки его лежат на коленях. Они вдруг обмякли, стали влажными — весь характер человека в этих руках. Торопов поспешно вытирает их о колени, встает.
— Так я что же?.. Что я сказать смогу? Конечно, засуха у нас, беда наша, — он робко поднял глаза на секретаря обкома и поспешно опустил их. — Засуха, она вред свой причиняет. Но и с другой стороны взглянуть надо…
Площадь перед зданием обкома партии. Зимний вечер, горят фонари. По дыханию, по толстому инею на ветках, на телеграфных провисших проводах, по резкому скрипу снега под каблуком прохожего чувствуется, что морозец крепкий. У машин, выстроившихся в ряд, притопывают греются разговором шоферы.
— …А мне надо на Новое Раменье попасть, — рассказывает в кружке один из шоферов. «Дед, — говорю, — этой дорогой можно ехать?» — «Чего, — говорит, — нельзя? Можно». — «А попаду я на Новое Раменье?» — «Нет, не попадешь». — «Так чего ж я по ней поеду?» — «А я не знаю. Може, вам так бильш нравится…»
Хохот. Рассказчик смеется, довольный. Смотрит вверх, в одном из освещенных окон — на стекле жалкая тень Торопова.
— Достается какому-то бедолаге.
— Однако же долго что-то заседают, — говорит другой шофер, достает пачку, копается в ней, заглядывает внутрь, смотрит даже на свет и, смяв в комок, бросает.
— У кого есть, ребята? Полпачки было — все искурил, честное слово.
— А ты, когда начальство ждешь, не считай, сколько папирос выкурил. Шофер курит по единой, — снова берет инициативу рассказчик. — Это как прежде священники пили. Много выпить — священный сан не позволяет, мало — душа противится. Так они по единой…
В кабинете секретаря обкома. Под одобрительными взглядами секретаря обкома и Назарука Торопов заканчивает говорить. Григорьев, сидя рядом, снизу вверх все время смотрит на него. За эти несколько минут Торопов похудел словно.
— …и конечно, раз мы должны, то резервы у нас имеются. И я так думаю, надо нам на себя эти обязательства взять. Взять их, значит, и выполнить. И еще я хотел сказать, что трудности одолевать надо.
— Значит, вы считаете, что товарищ Григорьев неправильно осветил здесь положение?
— Выходит, так.
— Иными словами, исказил?
— Исказил, — убито соглашается Торопов. И, случайно глянув на Григорьева, добавляет поспешно: — Я это, конечно, в переносном смысле…
— Не знал, что ты трус, Торопов, — говорит Григорьев. — Можешь понимать это тоже в переносном смысле.
Секретарь обкома холодно глянул на него, шепотом поговорил сначала с одним членом бюро, потом с другим.
— Ну что же, я думаю, вопрос ясен в общих чертах, — подводит он итог. — Остальные выводы сделаем после.
И, встав, переворачивает страничку календаря в новый день.
Все тоже встают, вдавливая в пепельницы недокуренные папиросы. У всех облегченное состояние, какое наступает после долгих прений, после долгого сидения в духоте.
В коридоре Назарук догнал Григорьева.
— Слушай, Федор, я думаю, служба службой, а личные наши отношения не должны от этого страдать. И у тебя, и у меня не так-то уж много родни. Послезавтра Лидочкин день рождения. Я думаю, вы придете, — против
