немногие свободные места около рулетки были сейчас же заняты. Тито блуждал между столами: международные типы гетер, людей без сегодня и завтра, дамы определенного и неопределенного возраста, мужчины всех положений и званий — все это смешалось в одну общую массу.
Тито не нашел себе места.
«Достаточно, чтобы кого либо из них схватил апоплексический удар, — думал Тито, — и сейчас же было бы три свободных места: исчез бы покойник и два его соседа, которые унесли бы его. Люди чувствуют больше сострадание к умершим, чем к живым».
— Trente et un: rouge impair et passe![17]
Старая дама, которая все проиграла, не двигалась с места. По меньшей мере — сохранить за собой место.
— Эгоистична, как солитер! — громко сказал Тито.
Сидевший перед ним господин обернулся:
— Арнауди?
Это был старинный друг детства.
Что за наказание Господне эти друзья детства! Имев несчастье встретить их в то время, когда у тебя не было еще достаточно здравого смысла, ты должен переносить их всю жизнь и встречаться в разных частях света!
— Проиграю вот эту тысячу пезет, — сказал Тито друг детства, показывая на стопку жетонов, — и пойдем.
Тито стоял и рассуждал сам с собою: игра — это не что иное, как конденсированное существование: жизнь — это четверть часа игры в рулетку; кто выиграл, тот достиг своей цели; а для того, чтобы выиграть, достаточно, чтобы господин справа отвлекал твое внимание, а дама слева мешала тебе ставить туда, куда ты хочешь; довольно, чтобы ты сидел вблизи небольших цифр, когда они выходят, или довольно услышать шепотом сказанный номер и поставить на него.
— А ты выигрываешь? — перебил его размышление приятель.
— Сегодня я не играл, но всегда проигрываю, — ответил Тито. — Для того, чтобы выиграть, играют только старые кокотки в отставке.
Приятели разошлись в разные стороны.
Тито направился к своей гостинице. На улицах и бульварах кипела обычная жизнь больших городов: сновали парочки влюбленных, бесшумно катились автомобили, слышался беспрерывный говор и смех.
Когда Тито поднялся к себе, Мод еще не было дома. Он нервно ходил по комнате, садился на кровать, перечитывал в сотый раз давно знакомые правила гостиницы, открывал окно и смотрел на замирающий город.
Кокаины все еще не было. Закрыл окно и стал медленно раздеваться.
— Ты еще не спишь? — спросила Мод, появляясь неожиданно со шляпой в одной руке, а другой проводя по волосам.
— Как видишь… — холодно ответил Тито, завязывая пояс пижамы.
— Что с тобой? — спросила Кокаина, заметив на лице друга признаки плохого расположение духа.
— Где ты была до сих пор?
— Вот тебе раз! Где же я по-твоему могла быть?
— Об этом я и спрашиваю.
— Я каталась на автомобиле.
— С кем?
— С Аргведосом.
— Это студент?
— Да.
— В автомобиле? Но, если у него есть деньги на автомобиль, то лучше заплатил бы за санаторию.
— Ах, что ты знаешь! — запротестовала Мод.
— Женщины страшно не любят, когда обижают их поклонников.
— Где он взял автомобиль, этот несчастный? — настаивал Тито.
— Если ты не одолжил ему, значит одолжил кто либо другой.
— Даже шнурок от ботинок и тот никогда не доверит ему.
— Значит нанял.
— На чьи деньги?
— На мои. Ты думаешь, что никто не дает ему в долг? Я открыла ему кредит. Я одолжила ему тысячу пезет.
— Подо что?
— По дружбе.
— Он никогда не отдаст тебе их.
— Знаю.
— Тогда это плата за…
— Назови, как хочешь.
Говоря таким образом, она открыла соединительную с ее комнатой дверь и с шумом исчезла за ней.
Тито, погруженный в печаль, медленно подошел к окошку, снова раскрыл его и, казалось, искал утешение в предвечном мире, у темной ночи, которая не отказывает в этом тем, кто умеет покорно просить.
Эту ночь Тито не спал. Он слышал звонки в коридоре, звук шагов поздних гостей, завывание сирены. Зажег электричество: кругом было все то же — обои, прейскуранты, наставление для постояльцев — все было, как прежде на своем месте.
В шкафу Людовика XV сверлячок проделывал свою монотонную работу. Тито припомнил, что у него на родине червячка этого называют «часами смерти», потому что верят, что шум его это предвестник близкой агонии.
Тогда как это — любовь. Это любовная дуэль: два червячка разного пола бьются головою об стенку своей garçonniere[18].
«А люди убивают их, потому что они паразиты, — думал Тито. — Не есть ли человек самый ужасный вид паразита?
Мод, Кокаина!
Кокаина — такая ужасная и в то же время необходимая женщина; яд, который убивает и оживляет; женщина, к которой я прицепился, как паразит…»
«Все мертво вокруг нас, — думал дальше Тито. — Мы живем за счет всего умирающего.
Жить, что за тоска! Видеть людей… Как была бы хороша жизнь, если бы не было людей! Видеть птиц, как они размножаются на свободе; леса в городах; траву, растущую на столиках кафе; грибы, растущие на пергаментах библиотек; молнию, ударяющую в опустевшие брачные ложа… Человек умудрился придавать направление даже молнии!»
Всю ночь Тито предавался подобным размышлениям и не мог сомкнуть глаз. Наконец город постепенно начал оживать. Тито встал и оделся. Позвал услужающего и приказал уложить сундуки. Затем заказал место на первом, отходящем в Европу пароходе.
— На сегодня будет очень трудно, — осмелился, было, швейцар. — Все же я позвоню в Буэнос-Айрес.
— Если все каюты распроданы, — заметил Тито, — швейцар большой гостиницы всегда умудрится найти еще одну, и притом самую лучшую.
Несколько часов спустя, когда Кокаина вошла без стука в комнату Тито, она застала тут даму англо-саксонского типа, которая намыливала свое тучное тело.
Мод извинилась перед удивленной дамой и позвала лакея.
— Il caballero оставил гостиницу полчаса тому назад.
Мод промолчала.
— Но так как, — добавил услужливо лакей, — пароход уходит только под вечер,
