куда идти, вот и испугалась. Или испугалась, потому что… потому что мне хотелось затеряться с ним вдвоем. Хотелось… чего-то непонятного мне самой. И это желание огнем пробежало по телу.
Туман был всюду – перед глазами, в легких, – и тут Чезаре взял меня за руку.
– Постой, – сказал он. И пальцы его сплелись с моими.
Я заглянула ему в лицо. Струйки тумана вились меж нами.
– Боишься? – спросил он тихонько.
От страха у меня отнялся язык.
– Я и сам боюсь, – шепнул он.
Мы постояли так еще немного; вокруг курился туман, волны бились о дальний берег, а стук сердца отдавался у меня в ушах. Я чувствовала тепло его рук, их нежную силу.
Он слегка сжал мои пальцы и сказал:
– Пора возвращаться в лагерь.
Я кивнула.
– Он внизу, под горой?
Я снова кивнула, и мы двинулись под гору, в сторону лагеря. Шли молча. Он не выпускал мою руку и поглаживал пальцы, нежно-нежно.
Наконец сквозь туман проступила проволочная ограда, силуэт часового у ворот.
– Пришли, – сказала я.
Чезаре все не отпускал меня. Лишь в самую последнюю секунду, перед тем как часовой нас заметил и окликнул: «Стой, кто идет?» – он сжал на прощанье мои пальцы и выпустил руку.
Перед тем как вернуться в барак, он сказал:
– Будущую часовню посмотрим в другой раз, Доротея?
Когда я возвратилась в лазарет, пальцы еще хранили тепло его ладони.
Даже сейчас, когда мы с Кон разводим в хижине огонь, мне чудится, будто он держит меня за руку.
«Я и сам боюсь» – так он сказал.
Кон подбрасывает в очаг последнее полено, наклоняется, чтобы чиркнуть спичкой. И тут на шее у нее вспыхивает золото.
– Что это?
– Что? Ох! – Она поспешно прикрывает шею, натягивает ворот свитера до самого подбородка, пряча цепочку.
Мы стоим, глядя друг на друга. Пламя разгорается, лижет сухие поленья. Щеки у Кон пылают – то ли от жара очага, то ли от чего-то еще.
– Ничего, – отвечает она наконец. – Принесу еще полено.
Кон протискивается мимо меня за порог; слышу, как она идет за дом, к поленнице. Откуда у нее цепочка? Точно не от мамы досталась – побрякушек мама никогда не любила, а все кольца, что после нее остались, мы давно уже продали, в ту первую тяжелую зиму. Может быть, Кон где-то ее нашла или – страшно подумать – украла? Цепочка мне не знакома, зато знакомо выражение лица Кон. Точь-в-точь как бывало после ссор с родителями. Или как в тот раз в Керкуолле, год назад, когда она вернулась в наш голубой дом с разодранным подолом, с синяками на шее.
Стыд.
Слышу, как она прислонилась снаружи к стене, и представляю, как она всматривается в наползающую тьму.
Я прижимаю к стене ладонь, в том месте, где с другой стороны стоит она, и закрываю глаза. Пусть сквозь хлипкую стену, сквозь камень и штукатурку ей передастся от меня хоть немного мира и покоя.
Минута-другая, и Кон возвращается в хижину, но без полена. Пройдя мимо меня, начинает переодеваться ко сну. Краем глаза смотрю, как она стягивает через голову свитер.
Цепочки нет – не блестит. Теперь на шее у Кон алеют свежие ссадины, будто кто-то рвал когтями. Или будто моя сестра, стоя в темноте, пыталась содрать с себя кожу.
Чезаре
Впервые увидав бывшие бараки из листового железа, покореженные, изъеденные ржавчиной, Чезаре изо всех сил старается, чтобы улыбка не сошла с лица. Его и еще нескольких пленных, в том числе Джино и Марко, освободили от работ в карьере, чтобы они составили список того, что им понадобится для строительства.
Все они смотрят на свою будущую «церковь». Возле ржавых бараков валяется катушка колючей проволоки.
Охранник, что привел их сюда, тычет в проволоку носком ботинка. Молодой, белобрысый, новичок – его совсем недавно поставили отвечать за снабжение. Представился он просто Стюартом, но тут же, видно боясь показаться не в меру дружелюбным, прикрикнул на них: «Шевелись!» Когда Чезаре поймал его взгляд, он неуверенно улыбнулся, но сразу сурово сдвинул брови.
Однако вскоре чуть оттаял и, пока они поднимались вверх по склону, рассказал Чезаре про своих младших сестренок – их у него пять, без конца ссорятся, и еды на них не напасешься.
– Такие обжоры – одно слово, бакланы. Бакланы, черт их дери.
– Что значит бакланы?
Охранник удивленно покосился на Чезаре:
– Ну, знаешь, птицы такие. Прожорливые, заразы.
– Да. – Чезаре улыбнулся, не зная, про каких птиц речь, но радуясь мимолетной близости, когда по умолчанию считаешь, что собеседник тебя понимает. «Ну, знаешь, птицы такие».
В руке у Стюарта трепещет на ветру листок бумаги, Стюарт, растерянно хлопая глазами, тычет в катушку носком ботинка:
– И из этого вам церковь строить? Церковь – из хлама?
Чезаре кивает, но уверенности в нем нет.
– Вот что, – спрашивает Стюарт, – не кажется вам, что вас за нос водят?
– Так и есть, – говорит по-итальянски Джино. – Это же куча дерьма! Они за дураков нас держат.
– Мозги нам пудрят, – подхватывает Марко, – чтоб мы согласились для них укрепления строить.
Остальные хором вторят им по-итальянски, а Стюарт явно беспокоится, вслушиваясь в отрывистую чужую речь, приглядываясь к возмущенным жестам. Вот уже рука у него тянется к дубинке.
– Хватит! – говорит Чезаре по-английски, но не охраннику, а товарищам. – Хватит ныть. Мы просили место, где молиться. Вот нам место. На церковь оно не похоже – это не церковь. Здесь была тюрьма или что-то военное. Здесь, в бараках, темно. Мы-то с вами знаем, сами в таких живем. Но… – Он поднимает руку – мол, не перебивайте. – Но мы сделаем это место прекрасным. Светлым. Войны здесь больше не будет. Здесь будет мир.
Все кивают, кое-кто улыбается. И вереницей идут они следом за Чезаре в темноту одного из бараков.
Как и в их жилищах, здесь холодно и гуляют сквозняки. Барак полукруглый, из гофрированной стали. Кое-где металл разъела ржавчина, потолок и стены в рыжих разводах. Воздух отдает чем-то терпким, горьковатым, точь-в-точь как в карцере, и сразу сердце сжимает ужас, со всех сторон наползает холод, как предвестие близкой смерти.
Товарищи его изумленно озираются, и на их лицах Чезаре видит обреченность. Он и сам в отчаянии, но должен владеть собой. Если пленные будут недовольны, упадут духом, тогда новой забастовки не миновать. И опять все повторится: снова с утра их будут выгонять во двор, на холод, потом – в столовую, за куском хлеба с водой, и снова во двор, под дождь. Если опять будет бунт, то майор Бейтс, сколько бы ни мучила его совесть, не станет им
