Его повязка на голове, будто раненой, скорее говорила о желании скрыть лицо. Говорил он по горски очень бойко, по-русски же с деланным акцептом, причем иногда забывал свою роль и переходил на чисто русский говор… Откликался он на имя Гуссейн, солдаты же его прознали Гусейн Иванычем, а потом Гусь Иванычем, а не то просто «гусем лапчатым». Был он, несомненно, очень хорошо грамотен, читал бегло и писал также… Однажды он попросил у солдат черного хлеба, а в другой раз гречневой крупы. То и другое было ему дано с охотой. У убыхов он пользовался большим почетом, а русские на него смотрели с недоверием, даже со страхом, за глаза же говорили с пренебрежением:
Русская эскадра на траверзе форта Александрия
– Беспременно, беглый какой-нибудь… Но мало ли какое могло с ним несчастье приключиться, а беда в том, что он веру их принял, а нашу продал… А все же, поди, по черному хлебцу да по каше, матери нашей, стосковался… Он хоть и перевертень, а все же русского видать…
Евреи вели свою торговлю с целями наживы, горцы же, под предлогом барашка или фруктов, приезжали сам-десят и старались высмотреть что-нибудь для себя полезное. Один из них довольно равнодушно вел торг, а остальные упорно смотрели на крепость и блокгауз и о чем-то все время говорили между собою.
Никто из нас не сомневался в том, что они шпионили и готовились к чему-то. В июле, действительно, их приезды значительно сократились, и возобновились нападения, то на наших дроворубов, то на пасущийся скот. Наконец, они получили из Турции несколько орудий и на одной командующей возвышенности, против нашего восточного фаса, устроили батарею, из которой начали бомбардировку крепости. Но эта попытка вызвала у наших один только смех. Артиллеристы, по-видимому, были очень неважные, снаряды их редко попадали в крепость и еще реже рвались. Под конец у них даже вышли чугунные ядра, коих их заменили каменными, производившими особый гул и свист, за что солдаты их прозвали «черкесскими соловьями». Как ни странно, но этими ядрами, рассыпавшимися при падении в куски, у нас было ушиблено несколько человек.
10-го июля, под начальством майора Радкевича, командира батальона Тифлисского полка, недавно к нам прибывшего, была сформирована колонна для уничтожения этой неприятельской батареи. Я по-прежнему вызвался в охотники.
Отряд выступил еще до рассвета, стараясь окольными путями пробраться к верхней площадке. Нам это почти удалось, так что неприятель нас обнаружил лишь у самой батареи. Скрываться уж было нечего, охотники крикнули «ура», которое подхватил весь отряд, и все плотной массой полезли вверх.
Охотники первые очутились на поляне, и горские артиллеристы, не успевшие зарядить орудия картечью, бросились при нашем появлении наутек. Мы захватили орудия и, усевшись на них верхом, махали фуражками и кричали «ура». Особенно торжествовал одни из разжалованных офицеров, думавший этим вернуть свои утраченные чины. Но пришел какой-то другой офицер, грубо согнал охотников и велел своим людям подхватить орудия на лямки, посредством которых горцы накатывали орудия на место. Эта пушка, как трофей, переходила теперь к этому офицеру, могшему по статуту даже получить георгиевский крест. Интересно знать, получил ли он орден за то орудие, которое он отбил не у неприятеля, а у своих же охотников?.. Другая пушка, подбитая нашими выстрелами, оказалась не на колесах, а на станке, почему майор Радкевич приказал забить ерш в запал и сбросить ее в кручу. Затем отряд прошел еще немного вверх, люди посбирали порядочное количество превосходных фруктов, росших в лесу, а также бортовых сотов, и начали отступление. Тут убыхи попробовали отплатить нам, нападая на арьергард, но потери наши, кажется, были очень незначительны.
Этим закончились боевые действия нашего отряда на берегах реки Сочи-Иста. Вместе с тем окончились и земляные работы в укреплении: валы, батареи, погреба, главнейшие здания. А остальное могло быть достроено самим гарнизоном.
Может быть, именно потому, что в этом Сочи мне пришлось так много пережить, я его покидал не без грусти. В июле месяце нам на смену пришли другие части, и наш отряд был снова посажен на суда и перевезен в Сухум. Доктора считали для отряда гибельным движение в жаркое время по низменной и болотистой части Мингрелии, а потому нас поставили, по несчастному предложению кутаисского гражданского губернатора Ахлестышева, в Келасурах, хотя были здесь места несравненно более здоровые. И вот в отряде началась ужасающая заболеваемость, со смертностью по сорок человек в день. Болели особенно острой формой лихорадки, начинавшейся крайне упорной сонливостью в течение нескольких дней и кончавшейся обыкновенно столбняком, после которого следовала смерть. О хине тогда еще и помину не было на Кавказе, но какие-то омерзительные микстуры давали. Главными мерами тогда считались предупредительные, заключавшиеся в том, чтобы не есть сырых фруктов и не выходить из палаток на закате солнца, так как вечерняя роса будто бы носила в себе заразные начала, В нашей роте соблюдались эти предосторожности, и, действительно, заболеваемость у нас была наименьшая.
В середине августа, к необычайной нашей радости, получился приказ выступить полкам по штаб-квартирам. Эриванский полк поднялся первым, но всего лишь в количестве не более четырехсот человек, остальные две тысячи были рассеяны по Сухумскому, Бомборскому и Гагринскому госпиталям, но много также лежало и в сырой земле… Недаром солдаты прознали Келасури «отрядным кладбищем…» К началу осени мы вернулись на Манглис…
К характеристике тогдашних почтовых порядков можно было бы прибавить то, что многие мои письма получены были значительно позже нашего прихода, а ведь мы шли пешком…
А. Ф. Рукевич.
Послесловие
На этом кончаются записки отца. Дальше идут отрывочные заметки о различных эпизодах, военных бытовых сценах и мысли о воспитании солдат. Последние настолько оригинальны и во многих случаях правильны, что могли бы, не без интереса для данного вопроса, быть обнародованными.
Дальнейшая служба отца в общих чертах протекала так. В 1839 году за отличие в Шекинском отряде, под начальством того же генерала Симборского, отец был произведен в прапорщики и дальнейшую свою службу провел большей частью в Эриванском полку, где перебывал на всех должностях, начиная с батальонного адъютанта, кончая батальонным командиром. Кроме того, был бригадным адъютантом, адъютантом князя Барятинского, в бытность его начальником Лезгинской линии; в 1863 году назначен командиром 151-го Пятигорского пехотного полка, а в 1869 году произведен в генералы с назначением помощником начальника 21-й пехотной дивизии (генерала Геймана). В 1892 году он умер в чине генерал-лейтенанта в городе Екатеринодаре
