Барни был зол. Зол на декана за то, что заставил его поклясться никому не рассказывать о Мори. Зол на Пфайфера за безжалостную нагрузку на мозги. Зол потому, что был вынужден прерывать свои занятия на неофициальные «приемные часы». Он был так зол, что мог сейчас кому-нибудь врезать. Но он предпочел иное.
Он поспешил к себе, сбросил мокасины и джинсы, надел шорты и кроссовки и, чтобы разогреться, бегом побежал на цокольный этаж в спортзал.
Баскетбольный матч был в разгаре. Обе команды играли в полном составе. Никого из игроков он не знал, за исключением Беннета Ландсманна.
Прошло минут пять с небольшим, и длинноногий рыжий игрок поднял вверх руки в знак того, что хочет выйти из игры.
— Я извиняюсь, ребята, мне пора. Пойду держать Глэнвиллу зажимы, пока он проводит пиелолитотомию. — Он повернулся к Барни. — Хочешь отведать жесткой мужской игры?
Барни с готовностью кивнул.
— Ладно, ребята, — объявил рыжий. — Тут один глупыш хочет, чтобы ему переломали ребра. Вы с ним полегче!
Спустя полчаса на соперниках было больше синяков и ссадин, чем у пациентов травматолога в ночь с субботы на воскресенье. Они расходились с площадки, пошатываясь, а Барни был насквозь мокрый от пота. Беннет кинул ему свое полотенце и с ноткой восхищения сказал:
— Ну, Ливингстон, жестко ты играешь! В следующий раз напомни мне, чтобы я опять оказался с тобой в одной команде.
— Из твоих уст, Беннет, это настоящий комплимент. Ты их центровому раза четыре подножку ставил! Где тебя этим приемам учили?
— А поверишь, если скажу, что в Турине?
— В Италии, что ли? Какого лешего ты там делал?
— Пока я учился в Оксфорде, я регулярно на выходные летал в Италию и играл за «Фиат-Турин». Триста баксов за игру плюс возможность побывать во многих местах, которые я бы иначе никогда не увидел. Должен тебе сказать, европейцы привыкли компенсировать недостаток техники локтями и коленями. А русские, по-моему, вообще за каждую каплю пролитой крови соперника получают премиальные.
— Так ты и против русских играл?
— Только со «Спартаком», одним из их так называемых любительских клубов. И в основном валялся на полу.
— Черт побери, Ландсманн, ты меня потряс! Правда! Я совершенно раздавлен.
— Не стоит, Ливингстон. Потому что, сказать по правде, если решишь переметнуться, в Ленинграде тебя примут с распростертыми объятиями.
Приняв душ и поужинав, Барни почувствовал, что может снова сосредоточиться на учебниках. Неторопливо шагая по коридору, он вдруг услышал музыку. Звуки лились из комнаты Мори Истмана. Барни внутренне содрогнулся и осторожно приблизился к открытой двери.
Комната была залита ослепительным светом. Под потолком через всю комнату тянулась консоль с софитами, причем каждая лампа была направлена на какое-нибудь произведение искусства — этакая миниатюрная галерея, обрамленная двумя гигантскими стереоколонками.
— Можешь войти! — объявил густой баритон откуда-то у него из-за спины.
Барни резко обернулся и увидел молодого человека лет двадцати с небольшим. У него были точеные черты лица и аккуратная стрижка.
— Чего-нибудь выпьешь? — радушно предложил он.
Барни приложил к уху руку.
— Я тебя не слышу! Ты не убавишь громкость? Это какой-то космодром.
— А мне нравится! Малера надо играть фортиссимо.
— Так надень наушники. Здесь люди заниматься хотят.
Меломан приветливо улыбнулся, подошел к механизму, напоминающему «Боинг-707», и слегка повернул регуляторы уровня, так что комната, по крайней мере, перестала вибрировать от звука.
— Спасибо, — кивнул Барни и собрался уходить.
— Так ты не останешься чего-нибудь выпить?
— Извини, у меня масса работы.
— Господи, почему вы здесь все такие прилежные? Послушай, стаканчик скотча еще никому не вредил.
Несмотря ни на что, этот парень начинал Барни нравиться. Он согласился на кока-колу.
— С лимоном? Лаймом? Чуточку рома? Получится «Куба-Либре».
— Нет, без всего, спасибо. Только льда немного положи. Гм… А ты с медицинского?
— Иначе с чего бы я поселился в этой жуткой общаге?
— Резонно. До недавнего времени в этой комнате жил один человек…
— Бедняга! — Он протянул Барни стакан, после чего налил себе на два пальца виски.
— А ты был знаком с Мори?
— Только по имени и номеру — улавливаешь? Насколько я понял, у него что-то дома случилось. Мне это на руку — я на нечто подобное и рассчитывал, иначе снял бы себе квартиру. Я, правда, не думал, что это произойдет так скоро. Сам-то ты знал этого бедолагу?
— Хороший был парень.
— Представь себе, я — кстати, меня зовут Ланс Мортимер — пока что не встретил в Гарвардской школе медицины ни одного человека, которого можно было бы — даже с натяжкой — назвать иначе чем бессердечный, амбициозный сукин сын.
— Ты и себя к ним причисляешь?
— Себя в первую очередь. Я намерен к тридцати пяти годам стать миллионером.
— Тогда, может, тебе лучше было пойти в Гарвардскую школу бизнеса?
— Бог мой, ты еще и святоша! Откуда ты такой взялся?
— Из Бруклина, — холодно ответил Барни. — Обойдемся без комментариев или как? А, Ланс?
— Не будь идиотом, я слышал, что это отличный район. Слушай, я забыл, как тебя зовут.
— Я тоже. Может, так и оставим?
— Да ладно тебе, старик, — примирительно сказал Ланс. — Как тебя звали в Бруклине?
— По-разному. Но друзья зовут меня Барни или Ливингстон. Я откликаюсь и так и так. А теперь, Ланс, если ты будешь любезен не включать свою музыку на полную мощь, я пойду изучать препараты по гистологии.
— Препараты по гистологии? — Ланс изобразил удивление. — Вам разве разрешают выносить бесценные образцы человеческих тканей из лаборатории?
— Только по несколько штук.
— А что у тебя в качестве микроскопа?
— Фирменный инструмент — «Американ оптикал», десять баксов за семестр.
— Но это же монокулярный агрегат! Каменный век!
— Господи, Ланс, тебя послушать, так здесь все каменный век.
— Ну что ты, Ливингстон, ты меня не так понял! Я только хотел одолжить тебе свой аппарат…
И он снял чехол с сияющего ультрасовременного бинокулярного микроскопа, который, оказывается, стоял у него на столе.
— Ого! — не удержался Барни.
— «Никон» — новейший, от добрых волшебников из Токио. Вообще-то у меня их два, а кроме того — полный набор слайдов, которые нам показывали на лекции.
