годы. В разгар «космополитической» кампании «Синяя птичка» была запрещена.
Я пытался разобраться в том, что такое «космополитизм» и почему в официальной прессе его отождествляют с «низкопоклонством», «раболепием» и т. п. тяжкими грехами. Само понятие слова «безродный» в сочетании с постыдной кампанией раскрытия псевдонимов не оставляло сомнений в том, против кого была направлена эта кампания. Рассказывая Вите об этом, я однажды услышал от него:
«Слушай, брат, Шекспир и Пушкин, Сервантес и Толстой ходят в веках в обнимку, а все остальное, что тебя всерьез беспокоит, — не более чем херовина. А вот раскрытие псевдонимов, гибель Михоэлса, разгром антифашистского комитета и закрытие Еврейского театра — все это рождает смутную и горькую тревогу. Меня гнетет ощущение надвигающегося рецидива погромов, мрака и ужаса».
В самый разгар успеха «Синей птички» (зимой 1948 года) Витя позвонил мне и сказал, что нам нужно срочно, немедленно увидеться. Голос его звучал глухо и взволнованно. Место встречи — фойе Дома актера. Это показалось мне очень странным. В эти предвечерние часы в фойе было пусто. Мы были одни. Витя непрестанно оглядывался и говорил вполголоса. Он рассказал, что его вызывают на Лубянку, а зачем — неизвестно. Он не знает, сколько пробудет там и вернется ли вообще.
«Все может быть, — сказал он. Он протянул мне маленький сверток, завернутый в бумагу. — Это деньги. Все, что у меня есть. Если не вернусь, подели между Аллочкой и мамой. Вызывают на 10 часов вечера. Жди меня на Сретенском бульваре, первая скамейка налево от Сретенских ворот. Ну, бывай здоров!» — Он как-то отчаянно махнул рукой, повернулся и быстро пошел к лифту.
Я пришел на Сретенский бульвар загодя, в начале одиннадцатого, закурил и начал неторопливо прохаживаться. Смутное беспокойство охватило меня. И только в начале двенадцатого пришел Витя. Он был бледен и мрачен. Попробовал закурить, но закашлялся от первой затяжки, бросил папиросу и быстро пошел по бульвару, я за ним. Шли молча, потом Витя сказал: «Меня пытались завербовать. Хотели из меня сексота сделать. Обещали всякие блага — хорошую комнату в центре, путевки и даже поездки за рубеж. Потом угрожали. Я отказался. С меня взяли подписку, что буду молчать об их предложении. И нигде, никогда, никому… Понимаешь, Миша? Они будут мне мстить? Как ты думаешь?»
Витя, по-видимому, никак не мог забыть этот вызов. Спустя какое-то время он говорил мне: «Ты только подумай, вот я артист. Друг десятка людей, знакомый очень многих. Согласись я на это «предложение», значит, я должен по-другому разговаривать с друзьями и знакомыми, искать какой-то особый смысл во всем, о чем они говорят. И Боже мой, докладывать обо всем каким-то гнусным типам. Подумать только! Просто не укладывается в сознании. А вдруг среди людей, с которыми я встречаюсь, свободно разговариваю, есть такие типы, которые докладывают?».
Витины опасения, что ему будут мстить за отказ «сотрудничать», подтвердились. Спустя какое-то время Витю с Аллой и грудным ребенком выселили из комнаты на Рождественском бульваре, куда мне удалось прописать Витю как брата. В комнату его мамы, где он жил с 1925 года, милиция категорически отказалась прописывать Виктора. Он рассказывал, как издевались над ним в Главном управлении милиции. Советовали ему уехать в Житомир или в Бердичев.
После многолетних скитаний по разным снимаемым комнатам, после жизни в полуподвале на улице Грановского 3, Витя переехал в новую кооперативную квартиру, светлую и просторную. Мама Виктора, Рита Львовна, все дни проводила в Витиной новой квартире, не могла нарадоваться. Отношения их были прекрасными, дружескими до последних дней ее жизни. Виктор был прекрасным сыном, отзывчивым и великодушным.
Решение не заниматься ничем, кроме литературы, пришло в конце 50-х годов. Уже в начале 60-х были написаны «Денискины рассказы», принесшие Виктору огромную популярность.
Вот письмо Виктора (22 января 1961 года): «… Дела мои литературные идут довольно весело. Я теперь, как говорят, «видный детский писатель». Меня много издают, передают по радио. Летом выйдет хорошая книжка. Напишу тебе об этом. Я уже начал вторую. Отношусь я к этому делу свято. Пожалуй, только в детской литературе можно сохранить и одновременно обрести душевную чистоту. И совесть там строгая, нельзя фальшивить, да и невозможно это».
Письмо (март 1961 г.) из больницы. Положили его туда, как сказали, «профилактически», немного подлечить после гипертонического криза.
В письме сквозь шутливое и смешное описание больничной жизни, соседей по палате — видна ничем не заглушаемая тоска. Вот как заканчивается это письмо: «Сегодня уже совсем весна. Были Алла и Денис. Принесли подснежников. Они грустно синеют в баночке из-под мочи. Говорят, гипертония неизлечима».
Письмо (сентябрь 1961 г.): «… Вчера подписал в набор «Он упал на траву». Написать не фокус, главное напечатать. Выйдет в декабре в журнале «Москва». По-моему, заредактировали — не спал всю ночь. Тяжелые дни у меня. Напечатать надо. Надо по тысяче причин. Буду еще отбиваться — когда придут гранки. А пока — мука, полужизнь. Поеду на месяц в Крым, там съемки моей картины для детей. Посмотрю на Черное море…»
Все виденное, пережитое в осенние дни 41 года сохранилось в душе и памяти. И все это отозвалось через 20 лет в повести «Он упал на траву».
В этой повести — великая и горькая правда о том, что в октябре 41-го враг был у ворот Москвы. В этой повести что ни страница, то свидетельство необычайной любви к людям, к детям, боли за их несчастную судьбу.
Мне хочется привести отрывок из рецензии Раисы Орловой вскоре после выхода повести. «Повесть Виктора Драгунского не о войне «вообще», а о той, которая для ровесников Мити Королева всегда останется особенной, непохожей на все другие…
Повесть «Он упал на траву» — в том же ряду поэтической прозы о войне, что и «Звезда» Казакевича, рассказы Виктора Некрасова, «Пядь земли» Бакланова… ни слова не убавить, не прибавить. Повесть хочется читать тихо и доверительно близкому другу, как перечитываешь любимое стихотворение. И остается светлая, возвышающая душу печаль о милых наших товарищах, что зарыты по всей земле. И радость от того, что с нами рядом живут и работают люди, без которых «не бывает вполне хорошо».
Из писем 1962, 1963 годов.
Написан прекрасный рассказ «На Садовой большое движение». Об этом рассказе в Витином письме всего несколько слов, но в них вся суть рассказа и вся горечь окружающей жизни, побудившая написать такой рассказ. «… Вера в жизнь, в добро, хотя жизнь бьет довольно сильно прямо по голове, не щадя самого розового детства, лучших чувств, мечтаний,
