— Мы не с того с тобой начали, — прижимаю ее голову к себе, снова ныряя в роскошь охренительных волос.
Опять накрываю грудь рукой, снова — ласково, еле ощутимым прикосновением, — и, блядь, морщусь, чувствуя, как снова дергается, — я ее, блядь, что? Каленым железом сейчас пытаю?
— Давай попробуем по-другому, — аккуратно, одними пальцами, провожу рукой вниз, дурея от мурашек, тут же рассыпающихся по ее коже. — Я не разобрался, да и времени не было, — опускаюсь к нижней стороне бедра.
Может, — ее и правда научить ни хрена ничему не успели там, у Маниза? Хрен его знает, — может, в первый же день на воровстве попалась? И не трогал ее никто?
От одной мысли об этом начинает рвать крышу, — и мне, блядь, нужны все мои силы, чтобы сдержаться и не наброситься на девчонку, как голодный зверь.
Блядь, — это охренительно просто, если я первый, кто к ней прикаается! К ротику ее, к ягодицам упругим. Может, даже между грудьми член чужой не побывал? Потому и дергается так, — тогда понятно, резко я с девочкой начал, сразу со старта. Больно ей было, и страшно, наверное, — вот теперь и реакция такая ненормальная. Хрен его знает, — все может быть.
— Это может быть очень приятно, — шепчу, возвращаясь руками к ее груди, разминая, чуть оттягивая сосочки. — Просто расслабься.
Судорожно втягивает носом воздух, — вот прямо с сопением, через силу, — а меня снова рвет, когда вспомню, что точно так же дышала через раз с членом моим во рту.
Нет, явно никто ее не готовил, не учил это делать, — дышать их, блядей, в первую очередь учат. И не замечаю, как сжимаю соски со всей дури, ощущая их под руками мелкими камушками.
— Я буду аккуратным, — шепчу, подхватывая ее и укладывая на спину. — Хорошо?
Молчит. Только глаза зажмурила, — ну точно, как ребенок, и сопит тяжело.
— Хорошо, — шепчу, обеими руками разводя ее ноги в стороны.
Вижу, даже в темноте, — помокрела таки девочка. Переливается все, блестит в нежных перламутровых робко подрагивающих складочках.
И снова делаю то, чего никода не делал, — раздвигаю ее губки внизу, поглаживаю складочки, чуть прижимаю, и снова отпускаю, — сам, блядь, от этого кайфуя. Красивая девочка, даже там красивая. И нежная, — вот как бутончик, росой покрытый.
— Раскрой губки, — нависаю уже над ней, вклиниваясь между ногами.
Надо бы, по-хорошему, одежду снять, — но это уже выше моих сил, — и так сдерживаюсь, как пацан, готовый на женщину наброситься.
Послушно приоткрывает, снова с шумом выдыхая.
— Умница моя сладкая, — вожу пальцами по приоткрытым губам, ласкаю, каждую складочку на них ощутить хочу. И снова — будто током простореливает насквозь, от губок этих сладких, от того, что мои они. И ни хера никому отдавать не собираюсь.
— Втяни его, — опускаю палец в ее сладкий ротик, — не вбиваясь, осторожно, медленно, ощущая шершавый язычок новым током по коже. — Всоси.
Послушно втягивает, — и меня, блядь, просто дергает всего.
На первый раз хватит нежностей, — а то реально сейчас просто изнасилую, — резко и жестко, и не один раз. Так, что сидеть потом не сможет.
Но все же помню, что она там — маленькая и нежная, что тело ее еще не привыкло, — и не тороплюсь.
Прижимаю дернувшуюся было ногу к матрасу и аккуратно упираю головку в ее вход, — а сам член рукой сжимаю, чтобы не ворваться.
Проталкиваюсь, — медленно, осторожно, давая ей привыкнуть к моему члену, дурея от ее узости, от сопротивления стенок, через которое приходится проталкиваться.
И, блядь, выдыхаю, — так, как будто сто лет под водой пробыл, когда наконец оказываюсь в ней весь. Это, блядь, — кайф!
Нет, кайф — это не то слово, это — не о том. Это — изысканный деликатес, что-то невероятное, редкое, охуительное. Такое, от чего не оторвешься, едва попробовав.
Раздвигаю ноги ее шире, и нависаю уже всем телом, удерживаясь на локтях, чтобы не придавить.
— Открой глаза, — голос совсем превращается в хрип. — Я хочу, чтобы ты на меня смотрела.
— Медленно открывает, и я, напившись этим ее фиалковым свечением, как сумасшедший, делаю первый толчок. Не резкий, — но глубокий, на всю длину. Чувствуя, как реально срывает крышу.
Всхлипывает, — а меня колотить, дрожью пробирать начинает, — от каждого звука.
От дыхания ее рваного, от зрачков сумасшедше расширенных, от того, как яркий румянец белоснежную кожу заливает.
Зубы сжимаю до хруста, — лишь бы не сорваться, лишь бы не начать вколачиваться — бешенно, со всей дури, теряя голову, — будет теперь все с ней иначе, по-другому. Нежным с ней быть хочется. И глаза ее другими увидеть, — задурманенными от наслаждения, молящими, чтоб взял ее сильнее. С болью от желания, — вот единственная боль, которую я видеть в этих фиалках хочу. И только представлю, — как срывать начинает в миллиарды раз сильнее.
Так хочу эту девочку, что прямо под кожу бы проник.
Сильнее хочу почувствовать, ворваться, проникнуть на максимум.
И заклеймить.
Везде.
Внутри, в мозгах, в каждой мысли ее собой заклеймить хочу, — чтобы только обо мне и думала, чтобы никто даже в мыслях не посмел к ней прикоснуться, — в ее, ее собственных мыслях.
— Тсссс, — провожу пальцами по прикушенной губе, так и не двигаясь. Замерев в ней так глубоко, как только могу войти. — Больше не будет больно. Теперь все будет иначе. Я дам тебе привыкнуть. Ты даже не знаешь, — скольжу по губам, по щекам ее дрожащим, пальцами, — лаская, успокаивая, — и снова дурея от нежности ее кожи, от трепетности, с которой она реагирует, — сумасшедше, разрывая что-то у меня внутри, — как это может быть… Я научу тебя наслаждаться… Я буду нежным…
Наклоняюсь ниже — даже не соображаю, как это происходит, — и пью, пью ее аромат, — от губ, от щек, всхлип ее тихий пью, — и совсем сворачивает, дергает всего, простреливая насквозь.
Толкаюсь еще глубже, обхватив ее лицо ладонями, — как будто всю ее в себя вобрать хочу, — ни вздоха, ни единого движения глаз не пропустить, не выпустить, — все себе забрать. И успокоить, снова резко дернувшуюся под моим телом.
— Фиалка моя нежная, — шепчу, доходя по последней стадии одурения от нее. Шепчу, касаясь дыханием кожи. У самых губ, — и у самого на губах колоть начинает, как будто чувствую ее, пусть даже не прикоснувшись.
Вся она — нежность, хрупкость, деликатес.
И распаляет так сумасшедше, так бешенно, как ни один огонь не взорвет.
Приходится сжать руку в кулак, чтобы снова сдержаться, чтобы не начать просто безумно ее трахать, раздирая и заполняя собой. До хруста в суставах.
И — ее взгляд, — ножом, ожогом по глазам, до самого нутра, простреливая внутренности. Взгляд нежной фиалки — полный ненависти.
