сладости. Народ же не перестал их любить. Чуть попроще стало, зато доступно.
– Рамина меня никогда не угощала.
– А чего ей на тебя тратиться. Она сама ими объедается в столице.
Ифиса долго стояла перед своим собственным изображением на стене. Там она была ослепительно-юная, нагая, напоминая фигурой бело-розоватую вазу с узкой серединой. Изящная шея – горловина девушки-вазы держала на себе нежный и уникальный бутон – лицо самой Ифисы. Волосы были переплетены в подобие лепестков на верхушке лица-бутона. Картина странная, поскольку странным был и тот талантливый художник – декоратор, украшающий павильон. Камни в причёске и ожерелье на шее были натуральные. Ракушки с разноцветными и крупными жемчужинами внутри, украшающие берег водоёма, возле которого и стояла обнажённая, тоже были натуральной редкостью. Всё искусно вмонтировано в стену. По счастью Рамина и не догадывалась о том, какие драгоценности она видела тут каждый день. Она принимала их за декоративные стекляшки и пустяки, злилась только на нагую красавицу, говоря Финэле, что стоило бы её закрасить. «К чему портить такую красивую комнату»? – возмущалась Финэля. И была права. Поскольку девушка на стене была вписана в прекрасный пейзаж, а тот простирался во все стены. Розоватые волосы у Ифисы в ту пору были такой длины, что их волны окутывали всю её спину ниже талии. На картине этого видно не было, но Финэля о том помнила.
– Отчего тебя выгнали из театра? – спросила Финэля. – Ведь в ту пору ты не была особенно стара?
– Да я одну шутку выкинула на народном гулянье, – призналась Ифиса. – Надо было изображать некую театрализованную постановку на тему борьбы народа с поработителями из прежней жизни за жизнь новую. У меня роль героической матери одного героя. Я и вышла нечёсаная, в дырявом и неряшливом платье. Мне все заорали вокруг; «Ты чего народную героиню позоришь? Чего такая чумазая»? Я отвечаю; «Так вы забыли, какими были многие из ваших матерей? В рванине и ходили, не умытые толком». Мне орут в ответ; «Ничего мы не забыли! А ты не смей наших матерей такими чучелами изображать! Они краше тебя, комнатная аристократическая собака»! После того меня и выгнали.
– Зачем же ты так народ обидела? – укорила её Финэля. – Ведь и твоя мать из простых людей вышла в актрисы, а уж потом разбогатела и школу свою открыла. Да и я, как себя помню, никогда не видела, чтобы простые женщины неряхами ходили. Разве что ты сама таковой была, как свалилась в своё безумие. А женщины наши всегда были пригожи, поскольку и себя уважали, и мужей своих любили. Это было умышленной обидой твоей людям, Ифиса! Тебе-то чего жалеть прежнюю жизнь? Понятно ещё, что Рамина иногда что-то бурчит, даже и не помня ничего толком. А ты-то?
– Вот уж спасибо, что напомнила мне о моём давнем расстройстве ума, а то я и забыла. Мне, Финэля, бесконечно тыкали этим безумием в глаза мои недруги и завистники, когда я после исцеления опять взошла самым ярким светилом нашего мира искусства. Но что было, того давно нет. Да. Покуражилась я, не скрываю. Мне к тому времени надоело быть лицедейкой, вот я и ушла так, чтобы не забыли долго. Хорошее-то быстро забывается, а обиды жуют куда как дольше.
– Хоть и озорница ты, и всегда таковой была, добрая ты. Я помню, как ты дразнила друзей Ал-Физа, купаясь перед ними голой. Да ещё вымажешься чем-то, что кожа в ночи светится, и… Срам один, а хороша же ты была!
– Я всех презирала тогда, Финэля. Всё их надменное сословие. Увидела когда, как они в непомерной роскоши купаются. А народ горбатится с утра до темна и вдоволь не ест. Но тут уж такое напало на меня несчастье, – полюбила я Ал-Физа, сама не заметила, как и когда. А народ в целом всегда туп и покорен, страшно ограничен, и если бы не те, кто свалились к нам из-под небесного купола, ничего бы у нас не изменилось. Особенно один, даже и не знаю, человек ли он, сделал для нас огромное благо, дав нужный толчок и в нужное время. Ведь так бывает. Если время не вышло, даже при гигантских усилиях – всё пойдёт прахом. А выберешь нужный момент, нужную и самую малую точку, всё и стронется с места, и пошла лавина.
– Тот человек не Тон-Ат ли? – затаив дыхание, спросила Финэля.
– Разве мне кто-то открыл эту тайну? Какой в ней смысл теперь? – так ответила Ифиса. – Знала его разве?
– Знала. И уж как хотела бы повидать на закате дней своих. После моей первой и горестной привязанности ни к кому я уже не питала любви. А его я полюбила опять, Ифиса! Да так сильно, что от прежней раны и шрама не осталось во мне. Вот каков был человек. Но до того чист и не доступен ни одной женщине, что мне только и оставалось, как любить его на расстоянии. Он знал об этом, и любить таким вот образом, только душою моею, мне не препятствовал. Когда он пропал и увёз с собою ту девушку, сделав её женою, как я плакала! Как я завидовала, что едва опять не впала в чёрную тоску. Слышала я, что он отбыл на океанические острова. Может, жив и по сию пору?
– Понятия не имею, – отозвалась Ифиса. – А ты откуда же такого человека узнала так близко?
– Да не близко! Меня с ним давняя моя подруга познакомила. Ласкира. Она же в юности тоже бедная была. Вот я Тон-Ату по собирательству редких целебных трав и помогала. Я тому с детства была обучена. Ласкире повезло, она с аристократом Ниадором Роэлом пошла в Храм Надмирного Света. А я со своим первым возлюбленным, отцом моего сына, нет. Ласкира стала матерью того человека, который впоследствии стал отцом той, кого и сделал Тон-Ат женой своей.
Ифиса надолго задумалась. – Подумать только, Финэля! Какая же ты старая-то! Всех ты пережила. Кроме Тон-Ата.
Финэля ухватила Ифису за язык, – Знаешь, что он жив? – и старые глазёнки её загорелись удивительным светом. Даже щёчки её как бы посветлели и заалели. Что совсем уж было странно.
– Да ничего я не знаю! Предполагаю только. Он же вроде волшебника был. А у них другой век. Не человеческий. Вот ты какая, Финэля! Никогда ты простых людей не выбирала себе. То аристократа богатейшего и влиятельного избрала себе, то вообще какого-то волшебника.
– Потому что не дура я была. Знала, что кроме телесного блага человеку надобно знание. А те люди
