«Просто в том, — говорит она, — что он жил на пятом этаже в доме без лифта! Конечно, это прихоть, но я себе сказала: “Господи, да это будет настоящий ад, если я влюблюсь в этого человека”. Каждый раз подниматься так высоко… какой кошмар!»
Путешествия и репортажи
Приехав к первому снегу в Межев с компанией друзей, Франсуаза получила телеграмму от издательства «Жюйар». Пресс-атташе Иветта Бессис телеграфировала: «Просьба срочно вернуться в Париж для интервью журналу “Лайф”. Прибыли журналисты. Ваше присутствие необходимо». Автор романа «Здравствуй, грусть!», которая только что провела замечательный день, катаясь на лыжах в Монт д’Арбуа, ограничилась следующим ответом: «У меня каникулы. Бесполезно зарабатывать деньги, если невозможно их тратить».
Несмотря на этот протест, Франсуаза, не склонная к слепому подчинению, делала порой то, что ей говорили. «Очаровательный монстр», о котором говорил Франсуа Мориак, заинтриговал американскую прессу. За океаном ее называли «Мадемуазель Тристес»[191]. В апреле 1955 года вместе со своей сестрой Сюзанной она поднялась на борт «Супер Констеллясьон», взявшего курс из Орли на нью-йоркский аэропорт Айдлевайлд. Путешествие с остановкой в Кандере, на острове Новая Земля, продлилось шестнадцать часов сорок пять минут.
Несмотря на утренний час, Елена Гордон-Лазарева в сопровождении Ги Шеллера приехала ее встретить у трапа самолета.
Осенью 1954 года она уже отправляла Франсуазу на Средний Восток делать репортаж для декабрьских номеров «Эль». Франсуаза Саган в ореоле своей едва родившейся славы переживала тогда роман с фотографом Филиппом Шарпентье. Этот высокий блондин, который часто впадал в угрюмое настроение и обладал живым воображением, сопровождал ее через Иерусалим, Дамаск, Бейрут и Багдад. Это путешествие навело бы на них тоску, если бы не ощущение, что это своего рода каникулы. Из Ливана Франсуаза написала Веронике Кампьон:
«Эта страна в самом деле потерянная. Кажется, что ты в Эстереле… Филипп пьет больше меня, ест тоже больше, но ненамного, водит быстрее меня “плимут”, который мы арендовали. Он очень милый и нежный. Ему двадцать четыре года, и он издевается над литературой. Саган далеко. Я купаюсь и катаюсь на водных лыжах (теперь очень хорошо), утром мы фотографируем кедры, после полудня ослов, вечером пьем, танцуем, носимся по дорогам, как здешняя пресыщенная молодежь. Все это чудесно…»
Елена Лазарева была весьма разочарована последовавшим в итоге посредственным результатом. Франсуаза и Филипп были заняты более интересными вещами, чем наблюдения за жизнью стран, через которые пролегал их путь! Журналисты, приехавшие расспросить чудо-писательницу о путешествии, остались внакладе.
«Первое, что я увидела — внешние образы, — говорит она, — потом я попыталась почувствовать человеческие взаимоотношения, но за такой короткий срок это невозможно».
Но Нью-Йорком Елена Лазарева осталась довольна. Журналисты забросали гостью вопросами:
— Что вы думаете об американских мужчинах?
— Подождите, я только что приехала!
— Вы пережили все любовные сцены, которые описаны в вашей книге?
— Если бы все писали только о лично пережитом, ни один романист не описывал бы смерть.
Ее меткие замечания, чувство юмора быстро снискали ей симпатию прессы. Один из корреспондентов «Франс-суар»[192] Даниэль Моргэн, живший на 89-й улице, между Парк-авеню и Мэдисон-авеню, организовал в ее честь пати и пригласил в Гарлем, воспользовавшись своими хорошими отношениями с чернокожей певицей Эдной Мае Робинсон, женой великого чемпиона по боксу Рэя Сюгара Робинсона.
Франсуаза Саган танцует буги-вуги и мамбу в «Палас», огромном задымленном дансинге, рассчитанном на пять тысяч человек. Ги Шеллер ведет ее в джаз-клуб «Смол Парадиз», где музыка заставляет ее сладостно трепетать. Ее наперебой приглашают на коктейль. На знаменитом благотворительном балу «Эйприл ин Пэрис», который прошел в «Вальдорф-Астории», самом большом отеле мира, она появилась в платье из белого кружева. Постоянно осаждаемая журналистами, девятнадцатилетняя романистка удивила их на этот раз определением, которое она дала замужеству: «Свадьба — это в некотором роде конец каникул».
На следующий же день эту фразу подхватила пресса, а сердцеед Ги Шеллер, с улыбкой прочитавший ее утром, тогда понятия не имел, насколько тесно однажды коснется его это соображение. Пока он предпочитал легкий флирт, не обременяя себя заботами о будущем. Он с удовольствием играл роль кавалера хорошеньких женщин, например актрисы, снявшейся в фильме «Кармен Джонс», Дороти Дандридж, певшей тогда в ночном клубе, расположенном на 14-м этаже «Вальдорф-Астория».
В этом огромном отеле, настоящем маленьком городе, консул Франции граф Лагард дал парадный обед в честь Франсуазы Саган, в несколько дней ставшей любимицей «всего Нью-Йорка». В огромном приемном зале собралось около пятисот человек. Орсон Уэллс[193], он же Чарльз Фостер Кан, председательствовал на банкете. Волей-неволей голова пойдет кругом.
Во время десерта измученная Франсуаза сказала сестре, что хочет пойти подышать. Именно в этот момент консул решил произнести свою речь, в которой не преминул сравнить автора романа «Здравствуй, грусть!» с Колетт. «Когда он повернулся к Франсуазе, ее место было пусто, — рассказывает Сюзанна Куарэ. — Я растерялась: нужно было быстро дать объяснения этим людям. “Скажите, что она плохо себя почувствовала”, — шепнул мне консул, приглашая меня подняться. Едва я начала говорить, как зал разразился овациями. Совершенно потеряв голову, я замахала руками, чтобы предупредить недоразумение, но это оказалось бесполезно. Даже мои соседи приняли меня за Франсуазу».
Сидя у себя в номере «Отель Пьер», Франсуаза Саган беспокоилась, что же будет дальше. Приемы и интервью сменяли друг друга в совершенно безумном ритме.
«…Дни мои были расписаны до минуты, и я усердно играла роль учтивой каторжанки. Мой английский соответствовал уровню экзаменационных отметок на степень бакалавра — 7–8 баллов, а потому неизменно оставался вежливым, но бесцветным. И лишь спустя две недели я заметила, что допускаю ляпсус, постоянно присовокупляя к автографу слова, как мне казалось, любезные: “with all my sympathies”, что по-английски означает: “примите мои соболезнования”, а вовсе не “с чувством симпатии”, как я обычно выражалась, обращаясь к своим читателям-французам»[194].
