— Она отплыла в Америку — так они мне сообщили. Передумала в последнюю минуту. Что взять с женщины...
Он сказал «спасибо» и отошёл. Странно, он мог стоять, чувствовать, как снежинки нежно целуют его лицо. Ему не было больно, он словно утратил чувствительность. «Она не приедет». Эти слова всё время звучали в его мозгу. Он никогда больше не увидит её. Всё кончено. Никогда больше не увидит... Он не был зол, не был огорчён. Просто чувствовал страшную усталость. Что-то внутри у него умерло. Возможно, это была его юность. Ему хотелось только одного — уехать домой. На этот раз он в самом деле этого хотел.
Феликс продолжил путь к концертному залу. Больше незачем было торопиться. Он плохо знал этот район и заблудился в лабиринте кривых улочек и извилистых переулков. Приближалась ночь — без звёзд, без красоты. Только тёмно-серое небо, по которому плясали снежинки. Когда он приблизился к концертному залу, его внимание привлекло странное зрелище. Сквозь снежное марево мерцала бесконечная гирлянда экипажных фонарей. Ливрейные кучера терпеливо высиживали на своих местах. Дверь на сцену оказалась открытой, и он прошёл за кулисы. Сидя напротив друг друга, склонившись над клавиатурами, Лист и Шопен заканчивали Революционный этюд. От них невозможно было отвести глаза — настолько они были великолепны. Лист играл, как обычно, феноменально, но Шопен был гениальнее, он играл, думая о своей любимой и поверженной Польше, о маленьком домике в Желязове, который он никогда не увидит, о счастливых днях, оставшихся позади.
Феликс прошёл к рампе и выглянул в зал. Он был полон, но его это не удивило. Его собственное поражение требовало какой-нибудь компенсации. Ну что ж, вот она. Гром аплодисментов, знаменовавший окончание концерта, и был компенсацией. Немного раньше это значило бы для него так много, теперь же не значило ничего... Странно, каким пустым мог сделаться мир только из-за того, что в нём не было одного человека... Ну да ладно, вся эта глупая затея оказалась не напрасной. К Фридерику наконец пришёл успех. Он стоял, положив одну руку на фортепьяно, улыбаясь своей застенчивой улыбкой, откинув назад длинные волосы, раскланиваясь на овацию, в то время как Лист, проявляя один из тех неожиданных жестов скромности, которые были гранями его обаяния, стоял позади и тоже аплодировал. Нет, концерт был не напрасным. Завтра Фридерик сделается любимцем парижских салонов. Он переедет в какой-нибудь элегантный особняк и будет обучать музыке обожающих его графинь. Они заберут часть его гения, но отдадут ему аромат своих дорогих духов, щебет своей аристократической болтовни, блеск светской жизни, который был ему необходим. Он будет счастлив, счастлив настолько, насколько мог быть счастлив в глубине души несчастный человек. Он находился на пути к новой жизни.
Он тоже на пути... домой. К Лейпцигерштрассе, 3, к ожидавшей его семье, к его любимой Германии. Этот ослепительный, разбивающий сердца Париж не для него. Он не принадлежал ни к богеме, ни к салонным марионеткам. Ему нужны дом и музыка — та, что рождается из тишины. И возможно, когда-нибудь, если Жизнь даст ему ещё одни шанс. — Любовь...
Аплодисменты ещё продолжали звучать в его ушах, когда он вышел на улицу и потащился сквозь падающий снег.
Всё было кончено. Ему больше не было больно. Лондон, Париж, концерт, Карисбрукский замок, коттедж у ручья, Хаф-Мун-стрит, Букингемский дворец, страшная боль, опьяняющая радость — иногда он сомневался, что всё это было на самом деле. Возможно, это был сон или что-то, о чём он где-то прочёл. Сами воспоминания начали стираться. Например, он не мог вспомнить точно цвет глаз Марии или тембр её голоса. Нет, совсем он её никогда не забудет. Почему? Потому что... ну что ж, потому что она дала ему так много понять в самом себе, о чём он раньше даже не подозревал, потому что она позволила ему узнать, какой может быть любовь, а также потому, что полное забвение есть проявление крайней жестокости, а он никогда не будет к ней жестоким. Нет, он никогда её не забудет, но она уже оказалась вытесненной в заросший сорной травой, потайной уголок его мозга, служащий кладбищем воспоминаний, которые мы проносим через всю жизнь и о которых никогда не говорим.
Всё было кончено, и он был счастлив. Не так безумно, по-идиотски, как прошлым летом, но как позволительно быть счастливым. Жизнь не любит ни чрезмерно счастливых людей, ни гениев, ни других крайностей. Но она терпимо относится к небольшому, скромному благополучию. Это как раз он сейчас и имел и не просил большего. В ближайшие дни Нина и он договорятся о свадьбе и будут по-своему счастливы. В ближайшее же время какой-нибудь дирижёр оркестра — в Мюнхене, или Дрездене, или Гамбурге, а может быть, даже в Берлине, что было бы лучше всего, — любезно уйдёт в отставку или умрёт, и ему предложат эту должность. Тогда его жизнь станет определившейся, ровной и скучной, как линии на разлинованном листе.
А пока он был адвокатом в банке, специализируясь в финансовых вопросах, выполняя очень мало работы, мечтая — вернее, не то чтобы мечтая, поскольку мечтать было не о чем, — и сочиняя музыку. Много музыки. Он жил дома, и ему это нравилось. Он начинал не только любить, но и ценить свою замечательную семью, и, как ни странно, больше всего отца. Превосходный старый джентльмен, несмотря на всё своё ворчанье и брюзжанье. Острый ум и сильные чувства, но спрятанные глубоко, очень глубоко, подобно банковским депозитам в подземных сейфах.
Да, он был счастлив. Кафе, вечера в бильярдных и прокуренных пивных, шатание по Унтер-ден-Линден с богатыми молодыми повесами, интрижки с очаровательными и глупенькими женщинами — всё это больше не интересовало его. Очевидно, он перерос это. Он не скучал по развлечениям, не скучал ни по кому и ни по чему, даже по Марии. Он ничего не просил, ничего не хотел. Даже любви. Особенно любви. Любовь — утомительный опыт, она заставляет кровь закипать или стынуть в жилах. Она не даёт уснуть, от неё сердце раздувается, как воздушный шар, она треплет нервы и всегда заканчивается страданием и разочарованием, вкусом пепла во рту и пульсирующей болью в висках. Любовь подобна тем фруктам, которые сначала кажутся сладкими, а в конце оказываются кислыми. Нет, он не хотел любви. Ему было хорошо и так. Он нормально спал, у него была его музыка. Он был умиротворён и счастлив пресным, безрадостным счастьем. С ним всё было в порядке...
Он стоял у окна, глядя на порхающую ласточку, на бледное летнее небо, почти белое от яркого солнечного света. Даже Берлин затих в этот час. Как насчёт маленькой сиесты?.. Он уже усаживался в старое кожаное кресло, когда уловил непривычный звук шагов по коридору. К нему шёл отец, возвещая о своём приближении тактичным покашливанием.
— Садись, Якоб, садись. — Авраам Мендельсон прошаркал в контору и указал сыну на кресло, с которого тот поспешно вскочил с выражением удивления на лице. — Я рад видеть, что ты так много работаешь. Как тебе нравится в банке? — спросил он, усаживаясь.
— Очень нравится, отец.
Пока всё шло хорошо. Что могло быть у него на уме?
— Работа не тяжёлая, я надеюсь. Плата удовлетворительная?
— Вполне, отец.
Банкир изучающе оглядел лицо сына, откинулся в кресле и сцепил руки на животе, что означало — он собирается перейти к цели своего визита.
