Феликс расцепил руки за головой, поставил кресло на ножки. Он поднялся из-за стола и подошёл к окну. Некоторое время он наблюдал за ласточкой, весело парящей в воздухе, — маленьким атомом счастья, танцующим какой-то ритуальный космический танец в голубизне летнего неба.
Влюбляются ли ласточки? Забывают ли они о своих добрых намерениях, делают ли из себя дураков, как он в тот вечер?..
Все ушли. В комнате было тихо. Шопен задувал свечи.
— Фридерик, что ты думаешь обо мне как о пианисте?
— Ты мог бы быть одним из лучших пианистов, если бы захотел. Почему ты спрашиваешь?
— Если бы я много работал, ты думаешь, мы могли бы дать вместе концерт на двух фортепьяно?
Шопен посмотрел на него через плечо:
— Я не знал, что ты хочешь быть концертирующим пианистом. Ты никогда не говорил об этом.
— Сочинять скучно. — Как легко слетела ложь с его языка! — Думаю, что мне бы понравилась увлекательная жизнь гастролирующего пианиста. Путешествия, аплодисменты.
— Где бы мы нашли денег для концерта? Он стоит целое состояние. Аренда зала, распечатка приглашений, сотня других вещей.
— Я найду как-нибудь.
И он нашёл. Продал весь лондонский гардероб, золотые часы отца отправились в Монт де Пьете, городской ломбард. Отчаянное письмо Карлу, полное лицемерной лжи, вернуло ему пятьдесят фунтов стерлингов. Ещё одно фортепьяно было помещено в комнатёнку напротив шопеновского «Плейела», и репетиции начались.
Друзья решили, что программа будет состоять из их собственных сочинений. Феликс представил два фортепьянных концерта, специально написанные две фортепьянные транскрипции Октета и увертюры «Сон в летнюю ночь». Фридерик — полонезы, Скерцо си-бемоль и Революционный этюд.
Работа, работа всё время. Когда Фридерик был на уроках, Феликс практиковался. Гаммы, арпеджио... Быстрее, быстрее, быстрее... Когда Фридерик возвращался, они начинали репетировать. Шопен был бесспорно лучше как пианист и в своей деликатной манере поправлял игру Феликса:
— Эта трель должна быть немного легче... Теперь смотри — эта хроматическая фраза должна проигрываться вот так... Давай попробуем ещё раз.
В то воскресенье они репетировали весь день. Темнело, и оба устали. Они посмотрели друг на друга, измученно улыбаясь поверх своих инструментов. Их профили чётко вырисовывались на фоне закатного неба с пурпурными облаками с золотистой кромкой и широкими мазками багрянца.
— Ещё две недели — и ты будешь играть, как Ференц, — заявил Шопен. — Мы будем готовы.
Затем он поведал Феликсу, что арендовал на вечер 14 сентября маленький концертный зал на улице Святого Петра. Приглашения уже печатаются.
Спустя несколько дней их стали рассылать, и теперь когда они не репетировали, то писали адреса и запечатывали конверты. В комнате стоял запах клея.
— Нашим друзьям посылать приглашения не нужно, — заметил Фридерик. — Они знают о концерте и придут и так. Только критикам, профессорам консерватории и, конечно, общественности.
Они разослали пятьсот приглашений.
— На всякий случай, — сказал Фридерик. — Зал вмещает только двести человек, но он должен быть полон.
Но зал не был полон. Даже наполовину, даже на одну десятую... Это была катастрофа. Ни одного критика, ни одного издателя, ни одной дамы их общества. Никого, кроме друзей. Они все пришли — богема в ярких жилетах, куртках с изношенными рукавами и заплатанных рединготах. Их девушки были в самодельных шляпках и подбитых кроличьим мехом пелеринах. И естественно, пришли поляки. Они были там — бородатые, мрачные, словно на похоронах Костюшко[67].
Что касается Феликса, ему хотелось уползти в угол и тихо умереть. Он так надеялся на этот концерт! Мария услышала бы о нём. Возможно, она уже в городе и тайком посетила бы его, как посетила два его лондонских концерта. Она увидела бы, что он великий пианист, и они смогли бы жить вместе. Вместе путешествовали бы, выступали бы в одних городах... О, как много мечтаний пронеслось в его голове. И вот это!
И вдруг он всё понял. Одна из тех внезапных, пронзительных вспышек интуиции — он понял, почему пришли только те, кто не получил приглашения.
— Фридерик, у тебя есть пригласительный билет?
Тот протянул ему карточку, где чёрным по белому было написано...
— Посмотри, посмотри, Фридерик! «Месье Фридерик Шопен и Феликс Мендельсон просят Вас оказать им честь своим присутствием и посетить их совместный концерт, составленный из их сочинений, который состоится 14 января...» Января!.. Ты, несчастный пианист...
Шопен тупо уставился на карточку. Его губы дрожали, казалось, он вот-вот упадёт. Лист схватил его за локоть.
— Bohze Моу! Bohze Моу!.. — повторял Шопен по-польски. Он хотел бежать к Сене и утопиться.
— Это ничего не решит. Подожди! — В мозгу Феликса возникла идея. Она была безумной, но это был шанс. Один из тысячи. — Займи моё место, — бросил он Листу, — и слушайте меня. Вы оба будете играть. Понимаете? Играйте, пока я не вернусь.
Он уже бежал через кулисы на улицу. Слава Богу, мимо проезжал фиакр, его крыша была белой от снега.
— Улица Святого Доминика, и, пожалуйста, поскорее!
Скорость — вещь относительная. Для человека, который спешит, движение кометы может показаться медленным. Этот фиакр словно прирос к земле.
— Скорее, ради Бога, скорее!
Наконец вот он, особняк Ротшильда. Дворецкий смерил взглядом взлохмаченного, словно безумного посетителя.
— Да, мадам баронесса дома, но...
Дверь отворилась.
— В чём дело? О, это вы!
Ему потребовалось время, чтобы объяснить лаконично или просто связно, что произошло, поскольку он был слишком взволнован. Но она поняла.
— Улица Святого Петра, вы сказали? — Она уже дёргала за шнурок колокольчика, вызывая мажордома. — Я хочу, чтобы все, кто находится дома — все, слышите? — немедленно отправились по следующим адресам. Все кареты должны быть задействованы...
Феликс покинул её, когда она диктовала имена и адреса.
Затем он бросился обратно в концертный зал. Он, как дурак, отпустил фиакр. Ну да ладно, не важно, он мог бежать не хуже лошадей. И он бежал по снежному месиву, натыкаясь на людей, бормоча извинения. Люди оборачивались, чтобы взглянуть на запыхавшегося молодого человека без шляпы, бегущего в вечернем костюме... И вдруг он увидел это и остановился, словно сражённый пулей. Это была одна из сотен жёлтых афиш, объявляющих о дебюте Марии, и она была перечёркнута двумя чёрными полосками со словом «отменен», напечатанным красным цветом. Следующая афиша, которую он увидел, была тоже перечёркнута, и следующая, и следующая. Он заметил старика, наклеивающего эти полоски бумаги, и подошёл к нему.
