Старинный самовар с медальной чеканкой был для дяди Пети как любимая игрушка для ребёнка. Место для самовара торжественно устроил он на помосте посреди дворика в окружении скамеек. Вечером растапливал эту священную водогрейку шишками, непременно еловыми, наслаждался смолистым дымком, как от затяжки «травкой», так же затем и чайным духом с блюдца, что заменяло и табачок, и водочку. (Рюмку выпьет, словно костью подавится, – кашляет, крутит головой, наливается кровью… Одно мучение было с ним выпивать. После этого он сразу спать уходил. А за самоваром мог долго просидеть.)
Домик в деревне построил он на отшибе, и, что самое странное, – окнами в лес. Объяснял эту причуду довольно старомодными выкладками в духе Генри Торо, но, когда я в попытке сближения с ним, заговаривал и о Вернадском, и о Коммонере, он негодующе замолкал, гринписовцев обзывал «засланцами Штатов», а самого Генри Торо, оказывается, не читал или умалчивал об этом, чтобы слыть свободным от западного влияния.
Всё он читал! Мне довелось побывать у него дома, правда, не в качестве друга Маши, а в качестве салаги в его хозяйстве. Наш шеф менял мебель и старую отдавал бессменному шофёру. Я таскал ящики и краем глаза оглядывал жилище дяди Пети. В двух книжных шкафах стояли издания от Платона до Сталина. Причём книги были старинные, тридцатых годов, издательства «Academia», доставшиеся ему от отца-крестьянина, революционного выдвиженца.
Тогда же я и его супругу рассмотрел. Обрюзгшая женщина с седыми космами, по виду немного не в своём уме, приближалась ко мне с безумной улыбкой, тянула руку к моему лицу и говорила:
– Как мне нравятся мужчины с бородой!
Она успела потрогать мою бороду, прежде чем дядя Петя утолкал любопытную в кухню посредством бухты грузчицких ремней. Он, похоже, не хотел прикасаться к ней.
По моим наблюдениям, его не то чтобы не тянуло к женщинам, но прямо-таки отталкивало физически. В очереди в столовой, будь перед ним хоть раскрасавица с открытыми плечами, он, что называется, воротил нос, «держал дистанцию», выражаясь по-шофёрски.
Скорее всего, он был вовсе лишён гормона окситоцина, и близость с женщиной должна была бы вызывать в нём или глубочайшее уныние, или ярость.
На даче во время перекуров, походя, за обедом или за его любимым самоваром он на эту тему часто «зондировал» меня. Пытался низвести мои мысли на непотребное, с его точки зрения, чтобы прорвались наконец во мне подлые намерения относительно Маши, – слишком подозрительной казалась ему наша с ней затянувшаяся дружба.
– Ну что, Хрихорий, хороша Маша?
– Да, она очень хороший человек.
Я был настороже и отделывался общими фразами.
Тогда дядя Петя заходил с другой стороны.
– Во время Московской олимпиады, Хрихорий, одну нашу сучку поимел ихний негр. Вроде бы ничего страшного. Палку кинул и уехал в свою Америку. Через три года эта баба вышла замуж за нашего и родила негритёнка. Вот так-то, Хрихорий.
Я попытался возражать, мол, эта евгенистическая теория не доказана. И её применяли гитлеровские расисты. Женщина, мол, защищена от подобных происшествий чисто физиологически. И не заметил, как попался на удочку. Дядя Петя смотрел на меня с прищуром народного мстителя, будто бы получив косвенные доказательства падения Маши, совращения её мной и был готов учинить расправу, хотя мы с Машей только целовались.
…Кроме крестьян и «баб», тотальное неприятие у дяди Пети, настоящую утробную ненависть, вызывали ещё и богатые люди.
– Они же обокрали нас, Хрихорий! Подчистую!
Обуянный духом противоречия, я опять принимался доказывать, что при мировом разделении труда деньги отчуждаются. Это не сообщающиеся сосуды, а, скорее, дождевые облака. Откуда польёт и на кого – никто не может угадать. Даже деньги, положенные в банк, нельзя считать своими, только кражу кошелька из кармана можно назвать кражей. Но дядя Петя был непреклонен.
– Вот был бы у меня автомат, пошёл бы я к ним и всех от груди «порезал».
У меня чесался язык ответно разобрать по косточкам его предпринимательство, страсть к собиранию отслуживших вещей, имеющих немалую остаточную стоимость. Присвоение её тоже в своём роде воровство (что плохо лежит). Мол, у него самого рыльце в пушку. Но, предвидя его снисходительные усмешки, прикусывал язык.
Вот с таким человеком (папой) суждено было Маше провести четыре недели отпуска тет-а-тет!
Перед отъездом мы с ней встретились, съездили на горы. Я делал там подлёты на дельтаплане с инструктором, она восхищалась и ужасалась – этот день помнится мне теперь, как самый счастливый за последнее время.
Несколько минут парения в воздухе на ремённой подвеске плавно перетекали в длительное состояние невесомости на хлипких стульчиках под красным тентом-парашютом кафешки аэроклуба.
На Маше, помнится, была блузка из белой парусины с рукавами-фонариками, смело расстёгнутая на три пуговицы, а на высокую грудь под ней как бы стыдливо были наброшены два хвостища чёрных волос.
Мартини возымел нужное действие, восполнил отсутствие макияжа – губы у Маши сделались ярче, сочнее, и когда она смешливо таращилась на меня, будто бы наводя резкость, то брови у неё разлетались вширь и становились тоньше. Она улыбалась с закрытыми глазами.
– М-м-м…
– Прекрати строить из себя пьянчужку!
– А что, ты думаешь, я трезвенькая?
Она улыбалась, и я целовал её ямочки в углах губ. Она в тот день была совершенно размягчённая. Теперь я думаю, было ошибкой с моей стороны не усадить её тотчас в машину и не увезти к себе домой. Кажется, тогда она была непрочь. Но мне не хотелось разрушать это восхитительное состояние окрылённости: из-под настила под нами то и дело стремительно выскальзывали дельтапланы, уносились вниз, быстро превращались там в бумажных голубей, и казалось, не они пикировали, а мы взлетали.
Я отвёз её в «берлогу».
Назавтра, в день их отъезда на дачу, с утра дядя Петя, что называется, «припахал» меня. Мы ездили на его фургоне по «точкам», набивали кузов всяким барахлом.
Из гаража-ракушки на Обводном канале перетаскали для дачи в машину около двухсот кирпичей б/у со следами извёстки и цемента. Потом поехали в квартал деревянных домов и там из сарая перенесли в фургон несколько рулонов старого линолеума. А в заброшенном бомбоубежище, практически в центре города, за горой ржавых стиральных машин, газовых плит и велосипедных рам я разглядел автомобиль «Победа» в консервационной смазке…
Думаю, что у дяди Пети и ещё были укромища.
– Ну, Хрихорий, выражаю тебе благодарность от лица командования!
Он пожал мне руку, словно подушечками обложив мою костлявую пясть, и встал так, что перекрыл ход к дверце фургона, к пассажирскому месту. То есть бесцеремонно высадил меня и уехал.
С Машей тогда я так и не попрощался.
Коротать разлуку помогала мне «летака»[36]. Дул сильный южный ветер, и парить можно было с утра до вечера. Я уже пересел на моторный, на бывшем колхозном поле доверено мне было разгоняться и подниматься до трёх метров. Через недельку инструктор обещал разрешение на «коробочку». Отпуск не пропадал даром. Каждый вечер я просиживал в дельта-клубе за пивом и мартини.
